Дорога попискивает под ногами. Идет колонна, и все в колонне, если смотреть немного сверху и сбоку, совсем-совсем одинаковые. Тем более если стоять, а они идут, удаляются. Да еще впереди повисло непомерно большое и красное солнце. А оно хоть и совсем неяркое, но на фоне его фигурки в колонне становятся совсем черными, да еще колонна идет, удаляется, и шеренги сливаются. Если стоять и смотреть немного сверху и сбоку…
Но нет. Еще можно разглядеть… Посмотрите. Вон там, в колонне, со всеми, в третьей шеренге с конца, второй справа… Уже совсем маленькая фигурка… Уходит со всеми Кирилл Капустин, славный такой человек. Не низкий и не высокий. Не красавец и не урод. Не толстый и не худой. Не сильный и не слабый. Не умный и не дурак. С достоинствами и недостатками. Большой и маленький. Единственный и многий.
Уходит человек по дороге, в колонне, со всеми…
И вот его уже не отличить.
Октябрь 1959, Ленинград
Июнь 1961, Токсово
Первая телепьеса
Заповедник
(Телемелодрама)
День и ночь
(Пролог)
С унылой, крашенной масляной краской стены улыбается рекламно-витаминная рожица младенца.
– Нет, нет! Я кончил прием! – восклицал молодой человек выгодной наружности, стаскивая с себя халат и ввинчивая его в портфель, чмокая свою чистенькую ассистентку, которая от этого как-то чересчур расцвела.
– Сергей Андреевич, вы просили напомнить вам… – В дверях стояла старшая сестра, чересчур прямая бывшая красавица, и все видела.
– Бегу, бегу. Спасибо вам огромное… – он попытался на лету поцеловать ручку строгой красавицы, но та подчеркнуто ее отняла. Не очень удрученный и этим, он летел дальше, весь развеваясь.
– Доктор… – Умоляющая мать.
– У меня через полтора часа самолет. У меня тоже мама! – воскликнул он. Он присел на корточки перед ребенком, вынул его пальчик из носика, потрогал ему лобик, порывшись, находил и протягивал ему конфетку. – Ваш ребенок здоров. Приходите через недельку, – говорил он, глядя снизу вверх на молодую маму.
– Сергей Андреевич! – над ним опять стояла строгая сестра. – Вы опаздываете.
– Лечу!!
С тем же портфелем, но и с букетом мы видим его на почтамте. Он получает в окошке «до востребования» сразу три одинаковых письма и сует их в карман, не читая. Опишем его лицо: с аккуратной бородкой, приятной одутловатости – оно ему идет в том смысле, что его модная наружность как бы более принадлежит ему, чем моде.
– Ну, так возьми меня с собой, – кокетливо говорит молодая женщина, расправляя в вазе на рояле его букет как бы с особым знанием того, как это делается. У нее все время что-нибудь элегантнейшим образом распадается: волосы, рукава, мысли. – Познакомишь меня наконец со своей мамой.
Сергей Андреевич смотрит в окно с небольшой скукой. Глубоко внизу виден Новый Арбат.
– Дорогая, ты не представляешь, что говоришь… Это же на другом конце света. Подкидыши, попутки, подводы, пауты, плашкоуты… Это тебе не икебана.
– Думаешь, я не знаю, что такое икебана… – Она делает обиженный вид. Подхватывается падающая шпилька, спадает японский рукав, оголяется рука… Сергей Андреевич смеется, самодовольно ею любуясь.
– Плашкоут – это паром…
– Фу, какая скука бородатая… Не очень-то и хотелось. У меня сегодня концерт. Когда вернешься-то? – мгновенно сбросив кокетство, сухо и быстро спросила она.
– Ты кого-нибудь ждешь?.. – насторожился Сергей Андреевич.
– Никого я не жду. Ты опаздываешь.
– Я могу и остаться, – говорит Сергей Андреевич, капитулируя.
– Нет, нет. Тебя ждет твоя дорогая мамочка, которую ты уже год не видел, ты не можешь ее больше обманывать, нет-нет, тебе надо ехать, – говорила она, заворачивая его в пиджак, подавая ему портфель, подталкивая его в спину. – У тебя осталось уже чуть больше часа до отлета… А что – концерт?.. Это так.
– Издеваешься?..
– Что ты, милый… – И она припала к нему трепетно и страстно. – Я же люблю тебя. Прилетай скорей, – и она столь внезапно обретала отрешенность и деловитость, как только распадались их объятья, что уходил Сергей Андреевич окончательно неохотно.
Сауна – баня для посвященных: спортсмены, официанты, художники, отставные разведчики в простынях, как в тогах – патриции современного мира, стареющие молодые люди – джинсовая седина. Нет-нет да и мелькнет чудовищно знакомое лицо, не то диктор Филиппов, не то артист Кириллов… Не то Третьяк, не то Попенченко.
– Ты!.. Не узнал тебя без маски (без перчаток)… Шутка, ха-ха-ха!
Люди эти привыкли к вниманию окружающих: все скромны – каждый своей скромностью, все важны – каждый своей важностью.
– Куда же ты, Сережа? Мы только парную помыли… Сейчас самый пар будет!..
– Надо, ребята, надо! Опаздываю. Через два часа самолет.
– Кто же за два часа выезжает… Как раз успею тебя попарить, – говорит бронзовое чудище, бывший олимпийский чемпион в потяжелевшем весе. Рядом с ним Сергей Андреевич, закутанный в простынку, выглядит бородатеньким младенцем.
Все ласковы, все друг друга знают…
– Ты что, не знаешь, что у него сегодня концерт?
– Да нет же, правда, я к маме лечу.
– Концерт у него. Я афишу видел. Или ты больше музыку не любишь?
– Даже на концерт не пойду – лечу… – всерьез оправдывается Сергей Андреевич. – К матери, на Дальний Восток…
– Действительно, к матери…
– Не смейтесь, он обидится. У него мать великая женщина, декабристка.
– Неужели нахулиганила?
– Да нет же, темнота, она потомок декабристов.
– Всех сразу?..
– Хватит, ребята. Я пошел, – говорит Сергей Андреевич, решительно берясь за тот же портфель.
– Я же говорил, обидится… Нашего доктора знать надо.
– Да что с ним разговаривать, неси его в парную!..
С гиканьем, роняя простыни, все общество поволокло упирающегося Сергея Андреевича и поглотилось паром.
Сумерки, сгустившиеся почти в ночь. Потрясающая тишина. Можно различить большую избу, неясную, как стог, и совсем невнятные очертания служб. Высокий, сомкнувшийся к ночи лес вплотную подошел к дому. В окне затрепетал и пропал слабый огонек.
(На этом фоне начинаются титры.)
На крыльцо, прикрывая ладонью свечу, выходит странная фигура в длинной рубахе, в мерцающем свете свечи более походящая на призрак, чем на человека. Это высокая, громоздкая старуха с девичьей седой косой через плечо. Поверх рубахи накинута драная китайская стеганка, шитая крупными, вроде астр, цветами. На ногах надрезанные тапки.
