Ребята, потупившись, перешагнули трусы и стали какие-то совсем другие, с незнакомыми лицами.
– Болобонов, Бухалов, приготовиться.
Кирилла снова трясло. Он никак не мог унять этой противной дрожи. Зубы приходилось стискивать, так они прыгали. Было холодно. Кирилл напрягал мышцы всего тела, старался согреться и унять дрожь. Черт, как неудачно сложилось: ночная смена… А так можно было бы работу пропустить…
– Вороненко, Заремба, приготовиться.
Скорей бы вызвали… о черт! Трясет, как собаку. Жди тут, как идиот. Словно тебя в Италию отправят.
– Заславский, Иванов А.А., приготовиться.
Скорей бы… Скорей! Никак его буква не подходит…
– Иванов Н.Ф., Ильин, приготовиться.
– Приготовиться…
– Приготовиться…
– Капитонов, Капустин, приготовиться.
Какой еще Капустин! Еще один Капустин! Глупость какая! Ну да, Капустин. Ка-пу-стин.
– Капустин!
– Я…
– Раздевайтесь.
Кирилл точно так же стянул через голову рубаху. Ощущение было новым. Голова, круглая, гладкая, проскользнула через рубаху с поразительной легкостью. Точно так же перешагнул трусы. Стоял голый. Не знал, как ему стоять, голому…
И вот их ввели: его, Кирилла, и еще какого-то Капитонова. Этот Капитонов был удивительно мал и щупл.
Зал, в который их ввели, поражал своей легкомысленностью. Какие-то лепесточки на потолке и тьма зеркал. Кирилл увидел сразу несколько своих отражений. А перед тем в глазах его маячил щуплый Капитонов. И теперь Кирилл поразился очевидностью и мощью своего тела.
«Мда, тут нечего и думать…»
Однако его, такого здорового, трясло.
Машинально он шел по кругу зала, обходя стол за столом.
То, что за столами сидели одетые люди, а он, Кирилл, должен был расхаживать голый, вызывало в нем чувство скованности и неестественности. Как перед фотографом, только сильнее. А обострившееся желание сохранить достоинство еще больше мешало чувствовать себя просто. И ощущение, что ты стараешься сделать гордое, независимое лицо, а сам голый, было еще неприятней.
Первый врач понравился Кириллу. Весь его вид и тон свидетельствовали об особой благожелательности. Он вежливо предложил Кириллу сесть. И хотя Кирилл и ощутил всю нелепость этого предложения (садясь, он еще резче почувствовал собственную наготу, и клеенка стула была неприятно холодной), он был благодарен этому благожелательному старику. Старик расспрашивал его про все болезни, которые с ним случались, расспрашивал со всеми подробностями и великим участием, слушал внимательно, слегка наклонив голову набок и подмаргивая добрыми глазами. И Кириллу очень хотелось говорить и говорить этому человеку, рассказывать и рассказывать. И Кириллу стало казаться, что, может, действительно он больной и его сейчас освободят. Но старик вдруг прервал на полуслове и, откинувшись, словно удалившись, сказал, и лицо его было усталое и равнодушное:
– Все. Ступайте к следующему.
В Кирилле что-то поднялось и опустилось. Он стоял, снова голый, а потом шел, голый, к следующему столу.
Следующая была толстая круглая тетка очень уютной наружности. Живые ее и веселые глаза обшарили Кирилла. Своим бодрым голосом она расспрашивала все больше о том, откуда он, да где учился, да как его выгнали, кто его родители и как они его отпустили. Она охала и причитала, сочувствовала, сокрушалась. И Кирилл охотно выкладывал ей все, потому что мало кто, да, собственно, никто, не интересовался всем этим, его прошлой жизнью, а ему не хватало этого. Врачиха слушала, слушала и так же внезапно, словно насытившись, сказала:
– Все, ступайте к следующему.
И Кириллу стало стыдно, что он так разоткровенничался перед этой теткой, совершенно чужим человеком. Ему показалось, что все это только холодное любопытство. И он злился на врачиху и самого себя. Досадовал и чувствовал себя виноватым.
Хирург, терапевт, глазник, ларинголог – все это Кирилл проскочил без особых задержек. Он уже перегнал Капитонова на два стола. А Капитонова задерживали.
И Кирилл завидовал ему: «И что это я такой здоровый!..»
И вот он около невропатолога.
Он уже был достаточно зол, чтобы эта женщина с брезгливым недовольным лицом не понравилась ему сразу же. К тому же постоянное сознание, что голый он не соберется, не скажет ничего путного или умного или достойного, а если и скажет, то это не сможет прозвучать у него, голого, вызывало желание грубить, хамить и вести себя непристойно.
А эта врачиха-невропатолог говорила отрывисто, квакала:
– Жалобы есть?
– Есть.
– На что?
– На жизнь.
– Перестаньте идиотничать!
Она стукнула Кирилла по коленке – нога таки дрыгнула. Нарисовала что-то на груди, и красные полосы расползлись по груди. Вытянутые руки тряслись. Кирилл весь трясся. И ничего не мог поделать.
– Перестаньте!
– Что – п-перестаньте?
– Перестаньте трястись!
– Я не нарочно.
– Ну да… Ну да… Пьете?
– М-м-м?
– Вот видите. Курите?
– Да.
– Мочитесь?
Злость перехлестнула Кирилла.
– Мочусь!
– Будете еще идиотничать?!
– И идиот тоже, – сказал Кирилл.
– Хам! Хулиган! – завизжала врачиха, чем доставила Кириллу непонятное удовольствие.
– Нельзя так кричать, – сказал он тем особым спокойным тоном, который мы все употребляем, чтобы довести человека. – Так же ваши пациенты с ума посходят.
Врачиха булькнула, не в силах говорить, проглотила это и сказала уже спокойно:
– Припадки бывают?
– Бывают. Бросаюсь, кусаюсь… – И Кирилл лязгнул зубами.
Врачиха заверещала. Все смотрели на них. Кирилл слышал этот крик еще долго, даже одеваясь, даже спускаясь по лестнице.
Он был годен по всем статьям.
И в целом – годен.
Когда председатель вписывал в его карту резюме, Кирилл еще надеялся. Но вот из-под пера председателя медленно и крупно выползло «10»… У Кирилла что-то соскользнуло вниз. «Сердце в пятках…» – подумал он. Оно поехало вниз, как лифт. И уже обреченно он стоял, голый, перед столом и смотрел, как этот дописывал и дописывал: «ДЕН».
10-ДЕН.
Годен и в авиацию, и во флот, и в пехоту, и в училища, и в танковые части, и в стройбат – годен.
А вот Капитонов – тот не годен.
А он, Кирилл Капустин, – годен.
10-ден.
Кирилл оделся. Дрожь прошла. Чувствовал он себя до странности свежим и бодрым. Словно и поспал, и поел, сделал разминку, побегал и выкупался. Внутри было как-то приятно пусто и словно проветрено – окна настежь. Все было решено. И внутри и снаружи. Кирилл шел, и ему было приятно ощущать легкость тела и свежесть ветра… И ясность, ясность наконец в голове. Нет суеты. Нет выгадывания. Нет сомнений. Нет пустяковых надежд. Все решено. Все ясно.
