– Тоже дерьмо, – говорит Кирюха безжалостно.
Потом они говорят о женщинах. И тут Кирюхино мнение является окончательным.
Потом о писателях.
– Кирюха, ты читал Олдингтона?
– Дерьмо.
– А вот еще, Кирюха, книга такая – забыл автора, – «Замок Броуди»?
– Кронин. Ужасное дерьмо.
– «Римские рассказы» – вот это книга!
– Да, прекрасная книга, – говорит Кирюха.
– А Бабель?
– Бабель – хороший писатель.
– А Хемингуэй, Кирюха… Как ты смотришь на Хемингуэя?
– Это тоже хороший писатель.
Однако – суббота. Кто-то взял гитару и начал тренькать с серьезным лицом. Играть он, положим, не умел. Но все пели:
А мая кэро,
А мая кэро,
а мая кэро, а мая…
Орали так просто здорово. Кирюха не пел. С одной стороны, он совершенно не умел, с другой стороны – не хотел ронять достоинства и терять взрослость. Впрочем, мнения о песнях он тоже имел. Эта песня была дерьмо. Всего умнее было сохранять на лице добродушную и снисходительную полуулыбку. Кирюха погладил бутылку.
– А, моя керя… – сказал он ей, но так, чтобы слышали и остальные, и налил себе еще.
Однако – суббота. В субботу танцы в городском клубе.
– На танцы! На танцы! – закричали вдруг все.
– Кирюха, пошли на танцы?
Кирюха не ходил на танцы. Потому что танцевать не умел. Тут тоже уместней всего было сохранять снисходительную полуулыбку. Впрочем, о танцах у него тоже было совершенно определенное мнение.
– Ну, что танцы!.. – сказал Кирюха. – Давайте лучше еще выпьем.
– Выпьем, выпьем!
– А потом на танцы, на танцы! – закричали все.
Дань дурному вкусу
Вдруг я понял, что начал не с того места, которого требует ясность повествования, а с которого мне самому было интересно повествовать. И все это потому, что мы с героем давно знакомы и мне решительно все про него известно. Так что мне все равно, откуда начать, и я начал, откуда мне показалось интересней. Я совсем упустил, что вы незнакомы и вам может показаться, что герой какой-то не такой или ведет себя как-то не так. Не торопитесь с выводом! Для начала надо объяснить, почему все произошло. Я уверяю вас, это решительно наипрекрасный человек, Кирюша. Я его тоже зову так. Может, все дело в том, что я слишком уж хорошо его знаю и люблю. Может, мне многое кажется на его счет. Но поскольку мне все-таки кажется, я постараюсь это доказать. Для этого я, собственно, и взялся за эту вещь. Я даже собираюсь написать ее художественно, хотя меня так и подмывает, так и подмывает написать нечто вроде анкеты. Ведь про Кирюшу я все и так знаю. Но вот я работал в отделе кадров, и анкеты незнакомых людей абсолютно ничего мне не говорили. Хотя все, что я собираюсь рассказать, события той же анкеты, даже много меньше событий, разбавленных всякими незначительными мелочами, которые, может, и писать-то не стоило. Да и события всего лишь полгода займут. Так что, наверно, и в анкету не попадут, а где-нибудь между пунктами. Полгода всего, не больше. Целиком, я чувствую, Кирюшину жизнь написать мне пока не под силу. Да ведь он и живой еще. И жить будет долго.
Мы очень долго вместе: и детство, и учились, и работали, и служили в армии. Правда, случались у нас и размолвки и расхождения. Но это все кончилось благодаря событиям, о которых я расскажу в повести. Собственно, я как раз и хочу написать до того момента, с которого началась наша совсем уж дружба. Мы уже почти не расходились с тех пор. Мы многое поняли за это время вместе и с какого-то момента основное стали понимать одинаково. Объяснить, почему именно о Кирюше я начал эту повесть, довольно просто. Дело в том, что слишком уж долго мы не расставались. Мы настолько тесно связаны друг с другом, столько у нас появилось общих черт, мыслей, привычек, что временами мне кажется: мы – одно. Он – это я. И я – это он. Даже когда мы расходимся в чем-либо, я переживаю это так остро, словно расхожусь сам с собой. Словно, к примеру, это мое тело ведет себя не так на улице, а я сижу у окошка, смотрю и осуждаю. Надо хоть понять, где он, а где я. И конечно, о таком человеке, который почти что я, писать значительно проще. Ну, да не осудят меня за легкий путь. Я и так предвижу достаточно трудностей, с которыми бог весть как справлюсь.
Очень уж мне хочется доказать, что Кирюша хороший человек. Чтобы вы, если встретите Кирюшу или похожего на него, да вообще любого товарища, который с первого взгляда вам может не понравиться или показаться неблизким, не осуждали с ходу, а присмотрелись и, может, полюбили или хотя бы посочувствовали. А может даже, нашли что-нибудь общее с собой и хоть капельку почувствовали, что он – это и вы. У всех у нас одни трудности, честное слово. И еще я в какой-то мере и корыстные цели преследую: очень уж мы с ним похожи.
Ах, ведь я же собирался писать художественно! И вот разболтался без всякого подтекста. Так безвкусно и грубо вмешался в жизнь героя. Ведь собирался же не вмешиваться, а только через образы, художественные детали, оттенки психологических движений и ритмических движений прозы. Очень, правда, мне хотелось и самому появиться. Даже трудно как-то представить себе Кирюшу, и чтоб меня не было рядом. Но нельзя же, нельзя разрушать единство художественного повествования! Я все-таки в замысле позволил себе появиться один раз, но только в самом конце, в самом конце… И вот не сдержался. Но обещаю больше до самого конца не вмешиваться в Кирюшину жизнь, а отдать все на ваш суд, на ваш суд… нельзя же, в конце концов, позволить себе такую безвкусицу!
Но вкус, вкус!.. Это ведь тоже не очень просто. Иногда думаешь, что это вкус, а такого налепишь… Да и в жизни это не очень просто. Вот вы, например, преклоняетесь перед Бахом. Это для вас все. Выше музыки не было. Ну, соответственно, не любите Сен-Санса и оперетту. Если вы молоды, то любите еще и джаз, только не какой-нибудь, а настоящий, классический. И Баха. Но уж легкую музыку – никак. И вот идете один по улице, а из окошка песенка, заигранная, даже полузабытая уже (все поняли, что – дурной вкус). Уж такая она и пошленькая или сладенькая, уж такая простенькая, и слова тоже, а у вас вдруг защиплет глаза, защемит сердце, и так хорошо и грустно станет… Может, вы и на Баха так не реагировали. Да и то правда: Бах – ну какое может быть сравнение!
И подумать только, что все это я наговорил, а надо мне просто прикрыть художественное упущение, что не сделал понятным, кто такой Кирюша, из текста, а решил выкрутиться вот таким образом.
Каюсь.
Кирилл Капустин
Он родился в семье очень славных и трудолюбивых людей. Он был нормальным мальчиком: рос нормально, развивался нормально и воспитывался нормально. К тому же у него были все условия. У них молодость была не такая, говорили родители. Они очень любили Кирюшу. Хотели видеть его человеком. Хотели видеть его инженером. И все для него делали, ну решительно все. Он тем не менее как-то не очень ценил это. Но поскольку он и сам не знал достаточно ясно, чего он хочет, постольку он подчинился требованиям родителей и сразу по окончании школы стал готовиться в институт. А было… Ах, какое было лето! Кирюша делал все что мог, чтобы лета ему досталось побольше: он то уходил заниматься в Ботанический сад, то ездил к друзьям, чтобы вместе готовиться. Но родители делали для него решительно все. В это все входил и репетитор, которого они наняли. И этот репетитор поглощал значительную часть семейного бюджета. И Кирюша, знавший, что родители ничего для него не жалеют, все-таки занимался. Он не переживал особенно на вступительных экзаменах – и поступил. Отучился первый курс, не блестяще, но вполне сносно, так что родительское неудовольствие выражалось только в: «Неужели ты не мог сдать без троек? Ведь, кажется, все условия тебе созданы. Тебе не приходится ни о чем думать, кроме учебы. Ну, что тебе стоит позаниматься иной раз лишний часок!» Кирюша огрызался, что он и так занимается достаточно, что больше ему просто в голову не лезет, что многие учатся много хуже, что он сам знает, как ему и что делать. Потом, замечая, как расстраивается мама, он говорил: «Постараюсь». И все были успокоены и довольны. И все шло так же.
