А парень обхватил девку и что-то шептал ей жарко в ухо. Девка осыпалась смехом, а глаза ее все утекали и утекали, все в сторону, в сторону. А рядом с парнем был его приятель. Голова болталась у приятеля по груди, а иногда вскидывалась, и было слышно: «Со мной по-хорошему, и я – по-хорошему». Или: «А уж если со мной по-плохому, то берегись!» Парень бросил девку, обнял приятеля и легким движением вытащил у него из кармана четвертной. И так же спокойно улыбался, и ничего не изменилось в нем – все было совершенно открыто. Поэтому-то никто и не заметил.
Парень поймал восторженный Кирюшин взгляд.
– Ловко?
– Ловко.
– Видел?
– Видел.
– Ну и дурак же ты, парень! – рассмеялся он.
Кирюша улыбнулся.
– И в Ленинграде ты был?
– Я из Ленинграда.
– Ну и дурак же ты, парень! – залился он.
– И в Москве был?
– И в Москве был.
– Ну и дурак же ты, парень! – хохотал он.
– Чего же дурак? – сохранял достоинство Кирюша. Уж больно нравился ему парень!
– А так – дурак. Видел?
– Видел.
– Вот и дурак. Ты видел, а вот он, – красивый парень ткнул пальцем в соседа, – не видел. А видел бы, так я бы ему глаза вынул, – сказал парень и сделал из двух пальцев вилку. – Видел?
– Не видел, – засмеялся Кирюша.
– Вот и умница, – сказал парень.
Ученик грузчика
Выйдя из автобуса, по дороге в общежитие, он свернул на почту, потому что давно уже собирался отписать домой.
Дорогая мама!
Вот и месяц, как я тут. Вот и кончился срок моего ученичества, и прошла неделя, как я уже «подземный трудящийся» в прямом смысле, и мне кажется, что я только и делаю, что выхожу на смену. Ночью работаю, днем сплю – и снова. Работа хоть и медвежья, но безопасная: уборка породы, т. е. после окончания всех других более опасных работ. Та к что ты о моей целости не беспокойся.
Ученичество мое было достаточно условным. Я был определен в «ученики навальщика», т. е. проще – в грузчики (загружать породой вагонетки). Что значит «ученик грузчика», мне до сих пор не совсем ясно. «Плоское – тащи, круглое – кати» – наверно, это. Стажировки мне полагался месяц, но мне сократили до двух с половиной недель, и, по-моему, справедливо: грузить как грузчику, а получать как ученику – неинтересно. Да и шахта – это шахта. «Гора – есть гора», – говорят работяги.
За этот месяц я понял о производстве следующее:
1. О «длинном рубле» всегда говорят, но его никогда не бывает хотя бы потому, что он, какой бы длинный ни был, всегда короток.
2. Денег даром не платят.
3. Что человек создан для очень короткого рабочего дня, если рассчитывать на интенсивность и производительность. 8 часов – много, и 6 часов – много. Минимум половина уходит в перекуры. Человек все равно будет работать ровно столько, сколько может.
4. Если масса людей не делает всего, что от нее требуют, но делает хоть что-нибудь, в результате получается что-то значительное. «То на то выходит», – как говорят работяги, и каждый получит, что ему причиталось.
Вот очевидная работяжья философия, без производных. Очевидность всего этого является чисто «гербовым» открытием.
Перед тем как покончить с ученичеством, я сдавал экзамен по технике безопасности. Ирония судьбы – опять экзамен! И опять у меня была с ним морока. Эта техника безопасности хотя и не представляет собой ничего сложного, но в ней масса сугубо формального, представляющего собой скорее снятие ответственности, нежели защиту людей. Основной принцип: «И кочерга раз в год стреляет». Однако люди, ею занимающиеся, требуют. Упомнить многие вещи в ней вне практики трудно. А требуется какое-то особое «понимание» ее, и члены комиссии важно именуют ее наукой. Я даже понимаю, что такое «понимание» действительно существует, но это опять же опыт. А у меня его еще нет. В общем, отвечал я неважно. Каждый ответ начинал: «По-видимому, это так-то и так-то…» Причем ужасно тянул, и это «по-видимому» сводило комиссию с ума. В общем, мне присвоили только третий разряд. Но за меня похлопотал мой прямой начальник, потому что я зарекомендовал себя в работе, и мне переправили на четвертый, что уже норма.
Мне гораздо приятнее с рабочими, чем со своими ребятами. Работяги какие-то цельные, ясные, конкретные, а ребята – только четвертинки и половинки того, чего они еще собой не представляют. Им дано вроде больше, но они какие-то непереварившие. Ты опять скажешь, что я завидую… Но это не так: я могу согласиться, что я тоже долька.
Ну, что еще…
Дописав, он опустил письмо и направился далее, к общежитию.
Кирюха
Однако – суббота.
В своей комнате он не обнаружил ни одного человека. Зато дальше по коридору дверь в одну из комнат была приоткрыта, и оттуда несся шум явственного свойства. Он направился туда и увидел там всех ребят, и дым коромыслом, и бутылки на столе.
– Кирюха пришел! Кирюха!.. – закричали в комнате. – Ну как, Кирюха? Ну что, Кирюха? – кричали они.
– Ничего, – сказал Кирюха. – Все пьете?
– Именинник есть! Именинник имеется! – кричали ребята. – К нам, к нам, Кирюха! – кричали они.
– Да нет… У меня сердце болит после этого, – сказал Кирюха таким тоном, что каждый мог понять, с одной стороны, что он шутит, с другой – что такой уж он много переживший человек, что и пил немало и вот теперь действительно побаливает сердце, и, с третьей, что выпить он не против. – Странное дело, чуть-чуть и выпиваю, а болит…
– Ничего себе чуть-чуть!.. – сказал кто-то восхищенно. – Да ты уж выпить не дурак!
– Не дурак! Не дурак! – закричали все.
– Да что вы его уговариваете? Смотрите, как у него глаза горят!
– Все! Все!
И все выпили. Кое-кто был уже хорош.
– Хорошо! – сказал Кирюха. – Нет, я не закусываю.
Кирюха – авторитет. Специалист по многим вопросам. Например, завели разговор о винах, умный, мужской. И тут же спор, и рядом ссора, и уже два лагеря: один, бесспорно, за второе, вторые – за первое, а остальные уже не разбирают, что к чему. Кто рассудит?..
– Кирюха, а ты пил «Лидию»?
– Да, прекрасное вино, – говорит Кирюха.
– Вот видишь! Вот видишь! – ликует сторонник «Лидии».
– Кирюха, а как ты относишься к восемнадцатому номеру?
Кирюха не помнит, что это за 18-й номер…
– Дерьмо, – говорит Кирюха.
– А «Ркацители»? – В голосе уже заискивающие нотки.
