Слава еще могла принадлежать людям. И если Героем Советского Союза после войны уже сложно было стать, то мастером спорта или лауреатом Сталинской премии еще можно.
Я полагал, что не обладаю двумя порокам: завистью и тщеславием. Какое зазнайство! Все мы завидовали Звезде Героя в 1955-м (помню, как важничала директриса Клавдия Ивановна, прогуливаясь на переменке по коридору 83-й средней мужской школы (где теперь Институт гриппа) с навестившим ее бывшим учеником со Звездой («на нем защитна гимнастерка и светлый орден на груди»)).
Это потом Звезда обесценилась (для ленинградцев – в связи с присвоением города-героя Москве). Звезде я уже не завидовал – а завидовал прямоугольненькому значку мастера спорта. Теперь о тщеславии… В дни Московской олимпиады я во сне выиграл бронзу в прыжках в высоту, это в сорок три-то года! (болел за Санеева…), а нынче – льстит, что моя секретарша мастер спорта по бриджу. Злой старичок…
Поэма Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?».
Физ-ра и лит-ра… какого будущего мужчину могло увлечь такое: канаты и маты, козел и конь… потное, серое, БГТО и ГТО? Или образ деда Щукаря или Татьяны Лариной? В образе Рахметова привлекало, что упорно тренировался.
Иногда я объясняю свое начало занятия литературой тем, что с детства мне не удавались коллективные игры – ни в войну, ни в футбол. Зато судьба мне шепнула, а я услышал: «Бегай!» Было это на пляже в Гудаутах в 1951-м, и года четыре я бегал, не пропустив ни одного дня, вокруг Ботанического сада, прибавив к этому доморощенную атлетическую гимнастику и контрастный душ. Никто еще не ведал ни о беге трусцой, ни о бодибилдинге – я был чуть ли не первый «качок». Внешние мои параметры стали таковы, что тренеры вцеплялись в меня, но вскоре разочаровывались: никаких талантов. Я занимался физкультурой, а не спортом. Выходит, что готовил я себя к соревнованию только в литературе… «Чертовское, однако, здоровье изволил потратить автор за годы работы головой!» (Мих. Зощенко «Возвращенная молодость»). На полвека, однако, хватило.
У меня был все же шанс стать хотя бы великим альпинистом (Эверест еще не был покорен). В двенадцать лет я впервые увидел Эльбрус и влюбился в горы с силой первой любви, и уже в 1953 году, только что получив паспорт, стал самым молодым альпинистом СССР. И я бы высоко зашел, если бы не встретил и впрямь любовь первую. Дружба не победила любовь. Ее пожрала лит-ра.
Впрочем, что слава?.. В детстве, в последний год войны, мы играли под трибунами заброшенного стадиона и набрели там на пьедестал. В лохмотьях заплесневевшего кумача, он притулился в углу в компании лопат и метел, на правах инвентаря. Три ступеньки… нас тоже было трое. Двое постарше боролись за высшее место, у меня была повреждена нога – и я спокойно занял вторую ступеньку. «Назовем это опытом», – как назвал свою книжку о путешествии в Советский Союз один американский писатель.
Тогда же – первое золото: я съел свой первый мандарин. Это сейчас демократия, а тогда, при Сталине, со мной в классе учился сын первого секретаря горкома (впоследствии расстрелянного). Мальчик был красивый и нежный, другого цвета кожи. На большой перемене он разворачивал свой большой завтрак. Я был несколько замедленный мальчик, и когда протягивал руку, все бывало уже разобрано. И понял я, что за колбасой нечего и тянуться, и однажды спокойно забрал менее востребованный мандарин. Съев его в туалете вместе с кожурой.
Опыт этот пригодился мне и в армии. Мне с ней повезло: это был стройбат на территории бывшего лагеря в пятидесяти километрах от полярного круга. Нам полагалось сливочное масло. Его подавали на стол одним бесформенным куском, и старослужащий делил его на десять равных частей. Равными они по природе быть не могли: пока старшой делил, мы жадно располагали кусочки по росту. Старшой колдовал и втыкал нож в самый большой кусочек, и девять жадных рук сцеплялись над вторым по размеру. Опоздав раз, опоздав другой, я стал сразу выбирать третий и с тех пор ни разу не прогадал.
Это я про первое, второе и третье… На пьедестале – кусок масла и мандарин.
Но однажды я занял между ними первое место.
Тот же старшой обозвал меня жидом, я вместо того, чтобы отрицать это, сказал ему, что сам он… Этого ему нельзя было вынести: после отбоя была назначена дуэль. Трусил я ужасно: несмотря на свою «накачанность», я ни разу в жизни не дрался. И вот отбой, барак, тусклый свет, узкий проход меж двухъярусных нар… напротив разъяренный дембель, за ним его кодла, на подхвате, – вот оно, противостояние! Пропал, что делать?.. Тут-то они мне и подсказали, что такое противник. Они распоясываются… и я. Они наматывают ремни на кулаки, бляхами наружу… у меня ремень вываливается их рук, получается, что я его отбросил за ненадобностью.
Дембель играет желваками… я растерянно (получается с равнодушием) снимаю очки и протягиваю их своему единственному худосочному секунданту. Дембель расставляет ноги пошире… мне становится душно, и я рву ворот на гимнастерке. И это было решение! Не торопясь я стал стягивать гимнастерку. Мало что через голову, так под гимнастеркой был еще мамой связанный свитер, и когда я справился со всем этим, то оказался голым по пояс. По удивленным лицам кодлы я сообразил, что у меня появился шанс: мои бицепсы и трицепсы произвели впечатление. Рождение паузы – триумф актера. Я набрал полную грудь воздуха, приподнял плечи и, напружинив грудные мышцы и бицепсы, сделал резкий и звучный выдох… «И полно, – благодушно сказал дембель, – ну, скажи, за что ты на меня так взъелся?..» И я не стал качать права, и до конца срока мне доставалась лишняя порция, так что я разжирел, как боров. Шел 1958 год, никаких «видаков» еще не было, ни одного фильма про восточные единоборства никто из нас не видел.
Запоздалое развитие… в обратном порядке: с восемнадцати я стал разменивать свою накачанную форму на любовь, дружбу, путешествия и литературу, и лишь к сорока годам у меня стала появляться некоторая координация движений, которой мне так не хватало, когда я был в форме. Теперь, когда я утрачиваю и то и другое, вдруг стал что-то понимать – болеть (не за команду, а за красоту): то теннис, то футбол.
Так на что же я смотрю? Какую модель мира или жизни вижу, когда болею?..
«Самое невозможное в жизни, – рассуждал я позднее об окружившей меня действительности, – это ускорить время или повысить уровень». И я не подумал тогда. Что это опять о спорте: секунды, сантиметры, килограммы… что за таблица мер и весов?! Менделеев – с секундомером и динамометром в руках: ровно сорок градусов! Зачем так надрываться?.. потому что выпил рюмку или для того, чтобы ее выпить? Разница принципиальна – преодолев принцип, ты его утверждаешь… Священен ли грех? Чур, сатана!
(Действительно, чур… прервался на этой строчке, а тут и Рождество (опять!) случилось. Вот рекорд! Две тысячи лет не побит.)
Меня всегда интересовала планка. Не та, что орденская, а та, что дрожит и не падает, когда прыгун преодолел высоту. На грудь ее не наденешь, она остается за спиной, пока ты неловко кувыркаешься на матах, приземлившись. Владимир Высоцкий, наверное, завидовал тому же: «У всех толчковая левая, а у меня толчковая правая». Он и про бокс, и про альпинизм пел… тоже, поди, спортсмен-неудачник был.
