Стоя под горячим душем и время от времени с неохотой переключая воду на прохладную, я пыталась не думать о том, что не очень хорошо в дорогу видеть свежий земляной тоннель, в который везет меня на подозрительно шаткой машине моя бабушка, умершая несколько лет назад. Меня и каких-то шумных школьников, почему-то показавшихся мне моими нерожденными детьми. Так обычно говорят о тех детях, от которых избавились до их рождения. Но я знаю, что хоть я и не избавлялась – мне не от кого было избавляться, – я что-то сделала в жизни не так. Не туда шла, не тех любила, раз у меня нет и не было детей. Здоровье – это тоже результат всей предыдущей жизни. Даже если она была вполне правильной. Ведь вредные привычки – это только самое очевидное, за что себя можно поругать.
Я иногда их где-то чувствую – тех детей, которые должны были у меня родиться. Как будто действительно их души живут где-то рядом, в некоем неизвестном и непонятном нам пространстве, и мой долг был – дать им жизнь в нашем мире.
«Действительно» – это я соглашаюсь с бесчисленными поколениями предков, веривших в гораздо более сложную жизнь, чем та, какой она представляется нам. Родился-пожил-умер. И о тебе забыли. Тебя больше нигде нет. Как страшно рождаться в таком мире, как страшно жить. Насколько приятнее думать, что моя бабушка не совсем ушла. Просто у нее теперь нет тела. А она где-то здесь, и всегда можно ее позвать. И она ответит – не словами, и даже не явными знаками. А ответит так, что душе моей станет тепло и понятно – бабушка меня слышит и любит так же, как любила при жизни. И ей очень приятно от того, что и я ее не забыла, что и она мне нужна. И ниточка жизни становится бесконечной, она не прерывается в тебе самом, с последней минутой твоей жизни, о которой можно, конечно, не думать, но не знать о ней невозможно.
Я часто смотрю на стариков и думаю, как же им живется, когда жить осталось так мало. Никто не знает свой срок на земле, это понятно. Но почти никто и не живет больше положенного. А положено нам, как известно, очень мало.
Какие у тебя были обстоятельства, Господи, что ты, вечный, положил нам такой короткий срок? Больше, чем у львов, тигров и мудрых дельфинов, но гораздо меньше, чем, скажем, у деревьев. Вот смотри: я только-только становлюсь умной, мне только-только стало понятно, как жить. А сил жить становится все меньше. И я уже не пойду учиться на врача, в сорок лет, даже если всей своей жизнью поняла – больше всего я хотела бы лечить людей, особенно детей. И я не смогу уже родить троих детей, даже если проснется во мне тот спящий ген, ответственный за то, чтобы я, Лика, когда-нибудь не умерла совсем, а продлилась своими чувствами, мыслями, своей плотью и кровью в ком-то, сотворенном из меня самой. А именно троих, не меньше, я хотела бы иметь – похожих на меня и еще на кого-то, очень близкого и родного. И все разные. Каждый со своим огромным, бесконечным миром, радостным, пугающим неожиданностью, сложностью…
Полагаю, мне действительно надо поменять место работы – мой журнал. Ведь есть же издания, где пишут как раз о том, о чем я неустанно размышляю. Только платят там раз в сорок меньше, чем нам, балаболкам и весельчакам из трех-четырех популярнейших изданий, подходящих большинству населения как раз своей глупостью.
Нет-нет, вовсе не глупо большинство населения! И вовсе не обезьяньи это гены. Ведь и боги – те, простые, нормальные, которые были до нашего настоящего Бога, непостижимого и таинственного, – и греческие, и славянские, и сотни древнейших божков и духов у восточных, африканских, индейских народов – они тоже были простоваты и обожали повеселиться. Простоваты, как мы, – в массе и по сути своей.
А что похожи мы в своем стремлении посмеяться по любому поводу на обезьянок… Так это они на нас похожи, на умных, красивых и богатых дальних родственников, а не мы на них. Гены общие точно есть, но не больше, чем с неандертальцами, которых когда-то мы, то есть наши прямые предки, след которых обрывается – или, вернее, начинается лишь сорок тысяч лет назад, – с аппетитом и безо всякой жалости съели.
Я еду к тебе. И думаю о всяких глупостях. О съеденных неандертальцах, о троих нерожденных детях, которых родить я не могла, по неизвестной врачам, но какой-то весомой причине. Я думаю о том, как хорошо, что все люди ничего не знают и не понимают об окружающих, как тяжело и чаще всего неприятно заглядывать в чужую душу. Я думаю о чем угодно, только не о главном. Почему же после трех чудесных дней, когда замерло время и жизнь вдруг наполнилась музыкой и красками, которых в ней никогда не было, – ну могу я позволить себе чуть-чуть глупой и простоватой лирики, хоть иногда, хоть временно, – почему после всего этого ты мне ни разу не позвонил? Не написал, не чиркнул хотя бы пару слов… Теплых… Любых… Не спросил – как я теперь живу, не сказал, как он теперь живет… Может быть, потому, что я опять надела свою темно-серую куртку в стиле агрессивной, свободной от всего и всех истинно европейской женщины, готовой с ходу укусить любого, кто усомнится в ее равных правах с мужчинами, обвешалась аппаратурой и проводами и побежала брать интервью у очередной певички-однодневки? Спрашивать ее о том, как она относится к своей легковесной славе?
Спросила, выслушала невыносимый бред безграмотной и потерявшей голову от свалившейся на нее славы девицы и помчалась на радио – хрипловато смеяться над неумными Генкиными шутками и шутить самой, шутить, шутить, умно, тонко, переворачивая смыслы и сопрягая невозможное, наслаждаясь своим собственным интеллектом… Ни на йоту не сделавшим меня счастливее.
Ответ так близко, и он невозможен. Поэтому он блокируется мощными природными механизмами. Я же не могу сказать себе, что я просто оказалась совершенно неженственна, неинтересна и не нужна тебе. Вот мне в кои-то веки кто-то понравился, а я кому-то – нет. Зачем же я буду разрывать себя на части таким знанием? Нет. Поэтому каждый раз, доходя до очевидного ответа, я резко сворачиваю на другую тему.
Например, откуда все-таки пришли те белые бородатые люди, которые научили индейцев всему вообще – считать, смотреть на небо и видеть там не светлячков, а созвездия, научили записывать слова, лечить. Ужасно интересно, разве нет? И куда они потом делись, зачем и куда уплыли, пообещав вернуться и не вернувшись никогда? И кто были первые египетские цари, тоже принесшие все возможные и невозможные знания древним египтянам, знания, которые те теряли, теряли, превращали в сказочные мифы, забывая смыслы, истинные связи, предназначение многих тайн? И кто были мои собственные предки – может, как раз те белые бородатые люди, расселившиеся по всей земле с неведомого континента, покрывшегося льдами, и принесшие таинственные знания ловким, хитроумным кроманьонцам, которые только что плотно отужинали неуклюжим неандертальцем, мозг которого был тем не менее на треть больше моего? И самым любимым лакомством моих «пра-пра-пра» были именно сочные мозги параллельной цивилизации, проигравшей нам в чем-то главном? В чем? В хитрости? Или всё вообще было как-то не так?
На последнем повороте к Калюкину я притормозила и съехала на обочину. Все-таки я, кажется, очень опрометчиво поступаю. Надо хотя бы позвонить.
Я достала телефон. Набрала номер. Нет. Я быстро нажала отбой. Я боюсь. Я не хочу услышать вежливое «Как дела? И у меня в порядке. Ну, пока». Я решила – и я еду. Я нормальная европейская женщина, с перегруженными мозгами, у меня есть работа, очень престижная, есть свой дом, я уверенно передвигаюсь по земле на собственном транспортном средстве. У меня даже имеется неплохой банковский счет – достаточный для того, чтобы чувствовать себя спокойной и не бояться банальных жизненных коллизий.
