Валерик, их сын, получился такой же беспомощный, как Петр Евгеньевич, и такой же нахрапистый, как мама. Он может взять и привести ночевать жену лучшего друга (которая непонятно зачем соглашается прийти к нему – толку от Валерика пока не было ни одной женщине). А утром, спрятавшись в маминой спальне, просить маму вежливо выпроводить подружку восвояси…
Отчим тем временем стал подробно рассказывать очень интересную и совершенно непонятную статью о молекулярном строении какого-то белка, которую он только что закончил. А я неожиданно увидела совсем другое. Птичий рынок? Ведь это только на птичьем рынке стоят тепло одетые люди с замерзшими котятами и щенками в коробках и старых кофтах. Значит, птичий рынок. Милая женщина с окоченевшими руками, гладит белого котенка, тот прижимается к ней, сам дрожит… Где же и когда так было холодно? В прошлом году, что ли? Пока еще холода не наступили, все ходим раздетые… И милая-милая женщина так нежно улыбается, так хочет, чтобы Петр Евгеньевич еще поговорил с ней – о котенке, о ней самой. И он говорит, говорит, а внутри становится так тепло, так чудесно, так непривычно… И мир такой светлый вокруг, и самому хочется улыбаться, говорить что-то хорошее, и даже прыгать, прыгать легко и высоко, как в пять лет…
Вот, не зря я думаю о Петре Евгеньевиче – «детский сад, штаны на лямках». И мама, похоже, не совсем зря волнуется и ревнует. Я перевела взгляд на маму. Она, напряженно выпрямив спину, с хрустом разреза´ла вафельный торт, который я ненавижу, ненавижу с самого детства – даже когда в доме не было никакого сладкого, я не съела бы ни кусочка этого торта добровольно. Разреза´ла и поглядывала на меня.
Она уже поняла, что я знаю . Можно не пытаться врать и покрывать Петра Евгеньевича. А что ему скрывать? Что прошлой зимой на птичьем рынке он увидел милую женщину и не может ее забыть? А разве есть что-то еще? Мама, видя сомнение на моем лице, вопросительно подняла брови. Да, вот вроде и не инопланетяне мы, а общаемся как-то… Ведь и от моей мамы никогда ничего не скроешь, как ни старайся. Я замерла от неожиданной мысли. Вот сейчас мама мне ответит: «Не скроешь, разумеется!» Но она молчала. Правда, с таким странным выражением на лице, что, казалось, она просто не хочет себя выдавать. А на самом деле – сама такая же, как я…
Нет, это я придумываю. Иначе не стала бы она просить меня залезать в душу и в мысли к ее драгоценному Петру Евгеньевичу. Так все же что там такое с котятами и милыми незнакомками? Видно, Петр Евгеньевич перестал о ней думать. Потому что я не видела и не понимала ничего. Хотя… А вот это? Озерцо, лодочка, желтые кувшинки, милая женщина в светло-голубом – само собой, в каком же еще! – платьице… Смеется и смотрит на Петра Евгеньевича, как на самого лучшего, самого-самого… А он гребет, гребет, такой сильный, уверенный в себе, такой молодой и прекрасный… Ого, ничего себе, как, оказывается, и моему затюканному отчиму хочется быть не обласканным и одновременно униженным, а вот так, как смогла та незнакомая мне женщина и не смогла моя мама, – любимым и уважаемым, вероятно.
– Ликуся, – вдруг обратился ко мне отчим, в нарушение неписаных законов нашей семьи – без маминого разрешения никто не начинает посторонних разговоров за столом, ведь неизвестно, в какую сторону они еще разовьются, эти разговоры. – Тебе нравится работать на радио? Я слушаю твои передачи. Мне кажется…
– Петя? – Мама подняла нарисованные брови.
Я улыбнулась маме и постаралась побыстрее ответить отчиму:
– Мне нравится, Петр Евгеньевич. Но не очень. Это все бессмысленная суета. Мне все чаще кажется, что я занимаюсь суетной и бесполезной работой.
– Ну ты, конечно… – Мама горько засмеялась. – Вот что за человек, а! Такого достигла! Ей платят деньги за ум, за профессию, такая ведь редкость! А она еще жалуется! Вместо того, чтобы благодарить родителей и Бога!
– А в каком порядке, мам?
Зачем я это спросила? Мама обдала меня ледяным взглядом и вздернула подбородок.
– Ты невыносима, всегда была невыносима, и с возрастом становишься… – мама задумалась.
– Еще невыносимее, – засмеялась я.
Отчим на всякий случай вытер губы и отложил кусок сыплющегося вафельного торта. Сейчас лучше себя вести хорошо, прилично, не пачкаться и не провоцировать мамины негодующие репризы. «Сначала научись себя за столом вести, потом уже встревай в разговор!», «Куриные мозги и сопли до пояса, даром что доцент!» и тому подобные, до боли знакомые с детства.
– Будешь роптать, у тебя все отнимут! – сказала мама непонятно кому. По смыслу мне, но почему-то при этом смотря на бедного отчима.
– Может, оно и к лучшему, – вздохнула я, имея в виду и себя, и отважившегося на тайную влюбленность Петра Евгеньевича.
Интересно, насколько далеко у него все зашло? И может ли вообще куда-то зайти, человек уже немолодой? Словно в ответ на мои мысли отчим опустил голову и стал чертить что-то пальцем на скатерти.
– Не ковыряй стол! – прикрикнула мама, но не зло, а как-то беспомощно.
Круговая оборона, она права. Она почувствовала, что я, как обычно, не пойду ей навстречу. Что я, злая и неблагодарная девчонка, не встану на сторону мамы. Я вообще ни на чью сторону не встану. Попью горький пряный чай, пахнущий аптекой, – наверняка мама положила в заварку мочегонные, успокоительные и еще какие-нибудь лечебные травы, – скажу невзначай что-нибудь обидное и уйду.
Почему так получается? Словно не мамина кровь течет во мне. В детстве я часто думала, что я приемная дочь. Так несправедлива часто бывала мама. Но Валерик всегда был маленький и больной. Больной и маленький. А я старшая и здоровая. И еще вредная и скрытная, по крайней мере, так всегда говорила мама, видимо, не зря. Ведь если бы я была приятной и милой, открытой и доброжелательной девочкой, меня бы, наверно, не одевали зимой в темно-коричневую шубу, похожую на старого облезлого медведя, а весной и осенью – в темно-зеленое пальто, перешитое из старой плащевки отчима, и не посылали бы на все лето, забывая о моем существовании, в деревню, где когда-то жила моя прапрабабушка-чародейка.
По крайней мере, так казалось мне маленькой – казалось, что в мире все несправедливо. И мамино отношение ко мне, и папино одиночество, и всеобщая любовь к маленькому лживому Валерику, и безропотное послушание отчима, который мог по маминому приказу запереть меня в комнате на всё прекрасное солнечное воскресное утро, тяжело вздыхая и пряча от меня глаза. Все мои подружки весело бегали во дворе, а я думала о несправедливости жизни и шила кукле платье из своих старых зеленых колготок.
– Ну что ты, что? – В сердцах мама бросила на стол ложку и попала в чашку с недопитым чаем.
По неписаным и загадочным законам нашей семьи брызги от чая попали на Петра Евгеньевича, хотя по нормальным законам физики это было бы просто невозможно, он слишком далеко сидел.
Петр Евгеньевич вытер лицо салфеткой, которая была повязана у него на шее поверх плюшевой пижамы и тихо сказал:
– Извини, Милочка. Всех нас извини. Вот так получается.
