В ту жизнь, где я другая.
Где я с бешеной скоростью не перебираю пальцами по клавиатуре по четыре часа в день, сжав губы и запивая третью чашку кофе четвертой, забывая или не успевая пообедать.
Где я чувствую себя не только известной журналисткой, радиоведущей, хорошей подружкой, старшим товарищем Верочки, неудобным, но очень ценным сотрудником в штате нашего популярнейшего журнала, отличным водителем отличной машины, хозяйкой просторной современной квартиры с видом на новый Крылатский мост в стиле резвого техно. Глядя на этот мост, невозможно, например, читать классику или слушать на полном серьезе Шуберта. Нет, все уже не так. Другая жизнь. Человек, наверно, тот же, а жизнь, ее звуки, ее ритмы другие. В воздухе висят красные тонкие тросы, переплетаясь, поддерживая длинный, тоже красный мост. И по мосту денно и нощно мчатся машины. Красные и белые огни, как два живых, нервных потока, две пульсирующие нити, которые нельзя соединить, не убив их этим.
А я хочу смотреть из окна второго этажа двухэтажного дома на белый гладкий ствол старой березы, на то, как слегка раскачиваются ее раскидистые ветки, как будто говоря мне: «Не спеши! Не суетись, Лика! Осталось не так много жить на земле! Гораздо меньше, чем мне. Успей оглядеться на той земле, где ты жила, вряд ли будет другой шанс…»
Я хочу приготовить, никуда не торопясь, завтрак. Себе и кому-то еще. Я хочу проснуться не от электронной мелодии будильника, а оттого, что кто-то уберет мне спутавшуюся прядку волос со лба. Я хочу погулять по лесу с выключенным телефоном. Я вообще хочу не брать его с собой. И главное – я не хочу слышать больше чужих мыслей. Награда это мне или наказание за что-то – не хочу.
И вообще – мне тридцать восемь лет. Жизнь только начинается. Станет очень себя жалко – посмотри на соседку, которая на двадцать лет старше, и у которой, кроме одиннадцатилетней эрдель-терьерши с вытертыми боками и унылой, покорной мордой, никого на свете нет. Не поможет – посмотри на бабушку, которой несколько лет назад ее шестидесятилетний сын купил трехногую палку, и с тех пор эта бабушка все идет и идет по улице с этой палкой – два шага – минута, еще два шага – постоять, отдышаться. В тяжелом пальто на ватине, большой меховой шапке, сердитая, все идет и идет, потому что очень хочет жить… А я ною.
Вот сейчас мне надо быстро собраться и очень быстро, проталкиваясь в толпе машин, доехать до метро, посмотреть, движутся ли там машины в сторону центра. И если не движутся, машину бросить на обычном месте в чужом дворе, а самой помчаться на метро, не забывая посылать время от времени сообщения Верочке, чтобы та не перепутала, где мы с ней встречаемся. Потому что Новослободская – это не Новокузнецкая, и полпятого – это вовсе не 17.30. А также напоминая ей, что на сборы у нее времени совсем не осталось и что там, куда мы идем, меньше всего кого-то будет волновать, насколько модно причесаны и одеты две журналистки. Пустили бы без проблем, и то ладно.
Верочка почти не опоздала, и мы пришли вовремя. Вовремя прийти на день рождения известного композитора – это значит застать всех знаменитостей трезвыми и еще интересными нашему журналу. В другом состоянии их обычно фотографируют для других изданий. А нам нужны причесанные, блестящие, красивые и аккуратные знаменитости, на которых приятно взглянуть, пролистывая наш приятный журнал в поисках интересной статьи или телепрограммы.
С платьем Верочка перестаралась. Как я ни убеждала ее, что для журналистов этикет другой, профессиональный, и журналист не только не обязан одеваться в Думу, как преуспевающий политик, а на вечеринку – как нарядный гость, она все же нарядилась, как подающая надежды артистка или дочка уже оправдавшей все и вся надежды звезды.
Вздохнув, я поправила ярко-синий бант на черном плиссе платьица, весело плещущегося на заметно округлившемся Верочкином животике, и поздоровалась со знакомым артистом:
– Привет, Вадик!
– Ты его знаешь? – порозовела Верочка.
– Успокойся, пожалуйста. Я тут многих знаю. Тебе бы очки темные надо было захватить.
– Чтобы меня не узнали? – удивилась она.
– Нет, чтобы не видно было, как ты глазами во все стороны вращаешь. Сейчас здесь соберется очень много известных людей. Не надо на них так откровенно пялиться, понимаешь? Либо нужно было тебе взять фотоаппарат, и тогда уж пялься на здоровье и с пользой.
– Я фотографировать не очень люблю, – честно сказала Верочка. – И не умею, – добавила она, вывернув голову назад.
Я смотрела на ее хвостик, свернутый в три ролика и заколотый большой красивой раковиной с блестящими камушками. А Верочка смотрела на очень высокую и нереально тонкую девушку, подхватившую маленького любимца публики – корявого, страшноватого и пошловатого шоумена, каким-то забавным образом попавшего на роль шута всея Руси. На год, на два – неизвестно, но сейчас он смешит миллионы людей, как столетия назад мог смешить бы короля и его свиту. Или развлекать триста человек, собравшихся на площади, чтобы посмотреть, как кого-то казнят, послушать, как кого-то милуют, просто поглазеть на знатных и недоступных – как они промчатся в золоченой карете… А сейчас в каждой квартире, где хотят вечером смеяться, появляется маленький смешной человек, строит рожи, кривляется, не жалея себя, и, наверно, имеет на это право, раз это радует столь многих уставших от работы, семейных неурядиц, безденежья и просто от монотонности жизни людей.
Я сфотографировала его со спутницей и без, и еще других разных, увидела, что Верочка с восторгом смотрит на известного спортсмена, пробующего петь, и танцевать, и играть в кино, сняла и его. И почему-то вдруг подумала о Славе Веденееве. Точнее, о его картине.
Я повесила картину Славы в своем большом бесполезном холле, который сделала, планируя квартиру, именно для того, чтобы в квартире можно было свободно ходить, ощущая свободу пространства и не задевая углы. И видела ее каждый раз, проходя по квартире. Большой Славин жук так неожиданно украсил мое жилище. И не просто украсил. Когда я даже мельком взглядывала на картину, мне всегда становилось как-то хорошо и приятно на душе, как в первый раз, когда я увидела ее у Славы.
Сегодня, просидев в задумчивости за столом у стеклянной стены на лоджии, думая о том, что что-то изменилось в жизни или во мне самой после поездки в Калюкин, и потом бегая из кухни в спальню, спеша на работу, я почувствовала, оказавшись рядом с картиной… Трудно объяснить что. Звук? Нет. Шорох? Нет. Какое-то неприятное дуновение? Нет, ничего такого. Но мне стало как-то не по себе. Я особенно не обратила на это внимания. Но вспомнила сейчас, увидев чем-то напомнившего мне Славу знаменитого спортсмена. Надо вечером обязательно посмотреть на картину еще раз, повнимательнее.
Нужный мне артист никак не появлялся, поэтому я пока фотографировала всех и вся, тем более что делать это было одно удовольствие. Большинство из присутствующих были как будто заранее готовы к фотосессии, и выбрать хороший и интересный ракурс труда не составляло.
Я оглянулась и не увидела Верочку. Только что она была рядом, и я еще чувствовала тонкий, но устойчивый запах ее ванильных духов. Я несколько раз щелкнула группку стоящих передо мной популярных этой зимой певичек и пошла по полутемному залу клуба, пытаясь найти Верочку.
