– Я, Вячеслав Иванович, думаю, что статью надо о нем дать. Я бы только слегка ее переписала.
– Да мы не пишем панегирики! У нас другой жанр, оптимистический! Мы не даем статьи в светлую память! Ты что, первый год работаешь? Никто не должен закрывать наш журнал с плохим настроением. Приятно, любопытно, не обидно, всем по заслугам, всё хорошо, а будет еще лучше – вот общая тональность. Ну что я тебе объясняю, как школьнице, в самом деле!
– Действительно, – согласилась я. – Тем более, что статья не получилась, он же сам о себе что-то написал и хотел, чтобы мы именно это и опубликовали, с фотографиями. А его настолько никто не знает, по крайней мере в России, что это не могло быть интересным. Даже за те деньги, которые он собирался проплатить нашему журналу.
И тут шеф проявил неожиданную проницательность. Или же я как-то выдала себя.
– А ты в каком смысле его давно знала? – вдруг спросил он. – В личном?
Говорить правду? Врать? Унижать себя, свое прошлое и уже покойного Сутягина?
– В разном, – ответила я. – Я пойду?
– Иди-иди! Про Геннадия Лапика готовь материал. Люди его любят, оказывается. Я-то не слушаю его, но рейтинги невероятные, говорят.
Я кивнула – спорить бесполезно. Вот смешно будет. Я напишу полное вранье – а не правду же писать, кому она нужна, в нашем приятном и оптимистичном жанре? Иногда я пишу вранье, лишь догадываясь, насколько далеко от правды то, что будут читать в моей статье об известном человеке. А тут знаю заранее.
– Что? Опять какие-то закавыки? Ты же с ним на радио вместе работаешь?
– Работаю. Я поняла задание. Хорошо. Он плохой человек, но я напишу об этом в оптимистичном жанре.
– Ой, ё-пэ-рэ-сэ-тэ!.. – Шеф одной рукой сильно стукнул себя по лбу, а другой стал от меня отмахиваться, как от чумной.
Все-таки годы работы в советских изданиях приучили шефа к существованию в закрытой капсуле формальной правды. Хотя кто сказал, что и сейчас мы все не запихнуты в одну большую капсулу, из которой вырваться можно только ценой собственной жизни и свободы?
Ведь самую большую правду обсуждать не принято. А как же все-таки практически в одночасье сломался огромный, тяжелый механизм нашего бывшего социалистического отечества? Кто его доломал? Кто те люди, кто все это знал заранее и успел приготовиться, успел первым добежать до бывших народных богатств и наложить на них руку? Откуда взялись те люди, которые правят нами сегодня? Они – кто? Кто сидел и решал, что вместо социализма, ради которого голодали три поколения, у нас теперь будут лавочники и миллиардеры? Кто тихонько, шепотом где-то постановил, что отныне вся наша земля станет большим лакомым праздничным пирогом, который можно растаскивать по кусками, продавать, из него – из сытного пирога – можно, не всем, некоторым, самым ловким, выковыривать все его изюминки и лакомые начинки? Что огромные просторы нашей страны будут незаметно заполняться людьми других вер, других рас, совсем других корней, которым негде жить у себя на родине или не за что получить свой кусок хлеба…
– Что? – красный и взбудораженный шеф и в самом деле выглядел плохо. – Ну что ты от меня хочешь, Борга? Открывай свой собственный журнал и пиши там любую правду, какую хочешь, понимаешь? Я не знаю, плохой или хороший Лапик, и мне на это наплевать, но я знаю, что люди его любят и он им интересен.
– Хорошо, я напишу, что смогу.
– Вот именно. Поперчи там, посоли… Ты же все знаешь, как надо. Да?
Я смотрела на усталого шефа, и мне даже стало его жалко.
– Конечно, Вячеслав Иванович. Это я так, не обращайте внимания.
Кто бы мог подумать. Профессия, много лет доставлявшая мне удовольствие и только удовольствие, стала меня тяготить. И чем? Несоответствием идеалу. Кшиштоф Занусси, великий польский кинорежиссер, как-то сказал: «Элита – это не те, у кого больше всех денег, как думают многие. Элита – это те, кто берет на себя ответственность за остальных, у кого сильнее всего стремление к идеалу».
Понятно, что он имел в виду и себя в том числе, и что говорил это в самом высоком смысле. Но в приземленной реальности ответственность за остальных чаще всего берут как раз не те, у кого сильнее всего стремление к идеалу, а те, кто хочет иметь как можно больше денег. А те, у кого очень сильное стремление к идеалу, как правило, раньше всех погибают или совершенно выпадают из общества, потому как идеалисты в обычной жизни крайне неудобны и даже опасны.
И в журналистике возможно стремление к идеалу. Но тогда нужно писать о простых, честных людях, об их победах и радостях, или, наоборот, тяготах и бедах. А еще лучше – о животных или научных открытиях. Можно, конечно, и о великих и знаменитых, но – как? Полируя и отряхивая пылинки с их прижизненных памятников или, наоборот, показывая во всей красе – с царапинами, сколами, ржавчиной, грязью? Как будет интереснее? И на кого ориентироваться – на тех, кому интересны тонкие душевные переживания публичного человека или его семейные неурядицы в подробностях? А если я пишу по заказу и по приказу, то я – лакей, а не художник.
– Борга! Вернись!
Я услышала голос шефа, уже закрыв к нему дверь.
– Да, Вячеслав Иванович?
– Значит, так. Верочка у нас оформлена младшим редактором. Но ты ее бери с собой везде и что там к чему показывай. Понятно?
– Ей бы на даче сидеть, свежим воздухом лучше дышать, Вячеслав Иванович.
Шеф как будто удивился:
– Да? А… Так, знаешь, это мы решим.
– Может, мне в «Науку и жизнь» перейти? Или в «Знание – силу»? – спросила я вслух то ли себя, то ли своего бедного, уставшего от всего и от всех начальника. – Есть еще такой журнал – «Новости науки»… Там, по крайней мере, врать не нужно.
– Ага, переходи. Вот про Лапика напиши, поярче и повеселее. И переходи. Давай. Скатертью дорожка! Если возьмут тебя с твоим характером. Врать ей надоело, надо же, смотрите, какая пионерка у нас нашлась… Иди пиши, всё как есть – про жуков, или молекулы какие-нибудь, или про что ты хочешь честно писать?
– Про то, на какие деньги был создан наш медиа-холдинг, например.
– Ага, напиши. До ближайшего угла не дойдешь.
– Тогда лучше про молекулы, – кивнула я. – За углом у меня еще много дел. Верочка на выданье и вообще…
Я не стала ждать реакции шефа, измученного разговором со мной, и побыстрее вышла из кабинета.
Не хочется впадать в мистику, но все же зачем мне была нужна эта встреча с Сутягиным? Чтобы вспомнить саму себя – другую, юную, влюбленную? Не вспомнила. Чтобы увидеть, какого неприятного человека я любила? Зачем? Перечеркнуть единственную любовь, которая была у меня когда-то в душе? Или для чего-то другого?
Мне не давало покоя, что я не смогла убедить его срочно сделать операцию. Я должна была вмешаться и спасти его? Любой ценой? Так, что ли? А можно ли было его еще спасти? Не знаю, и никто теперь мне этого не скажет.
