Вера глубоко затянулась и выдохнула:
"Вы бы поздоровались для начала, Антиной Николаевич!"
Я не упала при звуках этого имени только потому, что была аполитичной и удаленной от бурлящей общественной жизни на безопасное расстояние. Наверное, только я одна во всем Николаевске не имела понятия о жизни и приключениях Антиноя Николаевича Зубова, самого юного и скандального депутата местной Думы.
Депутатскими обязанностями Зубов откровенно пренебрегал: скучно ему было сидеть промеж стареньких директоров, украшенных лысинами, и обсуждать поправки к законопроектам. Нет, Антиноя Николаевича влекли иные горизонты по слухам, он мечтал просочиться в исполнительную власть и пустить там густые корни, чтобы впоследствии вырастить из себя губернатора, а то, глядишь, и целого Президента.
Я молча разглядывала заоконную мозаику, составленную из городской реки, серого неба и двух грустных елок, высаженных напротив Дома печати. Вера и Зубов говорили теперь друг с другом куда любезнее прежнего, и Афанасьева даже предложила депутату вишнуитский пирожок — тот отказался от идоложертвенной пищи не без брезгливости. Оба не замечали меня, Вера делала это демонстративно, Антиной же выглядел так, будто был полностью поглощен собеседником, хотя видел и слышал при этом все вокруг.
Мне следовало покинуть эту сцену.
У лифта стояла Ольга Альбертовна — ответственный секретарь, которая принимала с утра мою идиотскую заметку. Дама эта сразу показалась мне безжалостной валькирией, тем удивительнее было слышать от нее человеческие слова: "Ругаева, мне понравилась твоя информация. Терпеть не могу придурков!"
Я не верила ни ушам своим, ни глазам — вдруг валькирия тоже сошла с ума, но просто еще не знает об этом? Она же стащила с носа очки и смотрела прямо на меня близорукими, бесцветными глазами:
"Если тебя начнут обижать, напрямую ко мне, поняла? А Верку не бойся, она баба хорошая. Еще дружить с ней будешь".
Не дав мне промычать хотя бы словечко в ответ, валькирия заскочила в лифт и умчалась в редакционные выси — к последним этажам.
Я же вновь прижала кнопку вызова, и через минуту на этаже скрежетнула соседняя кабина.
Когда двери закрывались, их придержала блестящая штиблета.
Мы шли рядом, мы шли вместе.
Антиной Николаевич предложил мне руку, и я ухватилась за нее с удовольствием. Встречные девицы ненавидели меня взглядами — таким красивым был мой спутник.
"Знаешь, дорогая, в чем заключается подлинная трагедия депутата Зубова?"
Он сразу начал звать меня «дорогая», но звучало это не привычно ласково, как у телевизионных мужей, — нет, депутат с капризным, особенным привкусом выделял гусиный третьий слог — и превращал прилагательное в существительное: оно вправду начинало существовать… Зубов почти всем придумывал прозвища, и они прилипали к людям намертво, как смола. Веру он звал «матушкой», она бесилась от этого неприкрыто.
"Подлинная трагедия депутата Зубова — его молодость", — сообщил Антиной Николаевич, и я порадовалась, что не стала отвечать — вопрос депутата был риторической фигурой. Молодых в политике не жалуют, не жалеют и не желают вот почему так редко случаются в моей жизни телевизионные показы, вот почему девушки не узнают меня и не просят автографов: всему виною массовая ненависть коллег по законотворчеству".
"Шикарно говорите, — не утерпела я, — вам не законы, вам бы романы писать!"
Депутата передернуло:
"Дорогая, знала бы ты, как я не люблю романы! Я даже к бандитам лучше отношусь. В Германии, кажется, однажды видел выставку художественно переосмысленных трупов — берут умершее тело, в живот красиво монтируют всякие ящички, к груди прикрепляют декоративные ручки, ноги украшают лампочками. Эти артефакты напоминают мне литературу: когда мертвое чувство украшают метафорами и моралями. Разве что белый гвельф, но ему до сих пор не нашлось равных. Нет, дорогая, я предпочитаю иное чтение — история, философия, богословие".
"Богословие — это актуально", — сказала я, вспомнив о своем утреннем провале. Почему бы не рассказать о нем Зубову? Он улыбался, слушая меня, да и мне самой теперь казалось, что речь идет о беспримерно смешных вещах. Рассказ окончился живописанием гневных забегов Веры, и одновременно мы поравнялись с городским зверинцем. Антиной Николаевич вежливо постучался в окошечко кассы, над которым белела табличка: "Детский билет — 15 рублей, взрослый билет — 15 рублей"
"Нам, пожалуйста, один взрослый билет и один детский, — потребовал депутат, кивая в мою сторону. — Вот этот ребенок со мной".
Кассирша раскраснелась от старания, сдавая мелочь в холеную ладонь Зубова.
"В стране, где люди не видят разницы между взрослыми и детьми, трудно заниматься политикой", — грустно заметил Антиной Николаевич, высыпая монеты в руку нищего, который взялся будто из воздуха и теперь благодарно кивал депутату.
Мы шли к белым медведям. Грузные и лохматые, они ныряли в бассейн, мелькая смешными черными подошвами. Потом вылезали на воздух, стряхивали с блекло-желтых шкур мелкие водопады брызг и щурили узкие глаза.
"Желтые медведи, — вяло пошутил депутат, но почти сразу оживился, завидев маленькое кафе. — Заходи, дорогая, зимой в зверинце холодно".
В кафе такого сорта официанты не водятся, и депутат самостоятельно сбегал к барной стойке за бутылкой польского шампанского. Красиво открыл бутылку и разлил шуршащий напиток в пластиковые стаканчики.
Я не могла привыкнуть к его красоте: все же собой он был хорош сказочно. Все оборачивались на Зубова — мужчины, женщины, дети, даже чужие собаки приходили к Антиною Николаевичу и умильно выкладывали слюнявые головы ему на колено. Впрочем, собаки старались зря — он их не любил.
"Муж твоей начальницы — священник, хотя матушка Вера предпочла бы видеть его в несколько другой одежде. Матушка — человек суровый и нетерпимый, но вот по части религий проявляет ангельское смирение. А заметка твоя не сходилась с генеральной линией, которую матушка прочертила для религий и сект: она считает, что каждый имеет право на своего Бога… От себя добавлю — две сравнительно молодые особы никогда не начнут дружить, склонившись над общей кастрюлей. Capito? Помог я тебе?"
"Весьма, — сказала я. — Депутаты как раз и нужны для того, чтобы помогать простым людям".
Зубов весело глянул на меня поверх стаканчика, где прыгали мелкие пузырьки:
"Ты мне нравишься. А вот оконфузившийся владыка Сергий матушке Вере не нравится. Потому она и старается закопать его поглубже. Знаешь, дорогая, в таких случаях газеты оказываются куда надежнее совковых лопат. Наш Цезарь никогда не сможет доказать, что не был знаком со своим Никомедом… Да, это тебе не партия любителей Вишну!"
Он ловко ухватил бутылку за толстое зеленое горло и разлил остатки шампанского.
"Секты, секты… Ты же помнишь, дорогая, что в Риме христианство тоже считалось сектой, причем долго?"
