– Ну как они?
«О прыщах волнуется, – не сразу догадался Пушкин, – как будто это люди».
Клиентки шли к выходу с растопыренными пальцами и свежевыкрашенными, благоухающими, как чистый санузел, головами. Юли видно не было, и Пушкин двинулся дальше.
Они сидели в пустом зале, друг против друга – Юля и какая-то белая мышь в сером пиджачонке. Со стороны казалось, будто они вызывают духов, взявшись за руки, или разглядывают друг у дружки ногти – что было абсолютно уместно, но у Аркашона нехорошо засосало под ложечкой.
Мышь обернулась на шаги, Юля отдернула руки.
– Это Катя, – сказала она, – моя очень хорошая знакомая.
На самом деле, думал Пушкин, вылезая ночью из нагретой постели и шлепая в ванную, где сохла икейская занавесочка, на самом деле Юля никогда не любила мужчин. Еще в детстве мальчики раздражали ее так, как они раздражают недалеких учительниц, – крикливые, неряшливые, готовые по любому поводу драться и кричать непотребные слова, но, увы, только из таких мальчиков и вырастают впоследствии настоящие мужчины.
Мальчик, который пишет буковка к буковке и послушно пляшет на хореографии в костюме василька, – услада и радость воспитателей, но Аркашон твердо знал, что никогда не пожелает своей Сашечке такого спутника жизни. Возможно, Юле требовался именно такой, великовозрастный послушный цветок? И она нашла его на другой, женской клумбе?
Сокрушительный удар, после которого любой, кроме Аркашона, мужчина, ни за что не оправился бы. Пушкин же, пробормотав ассистентам загадочную фразу: «…и братья пульт вам отдадут», записался на прием к лучшему специалисту по головным проблемам, замечательному доктору М.
Закинув ноги на стол и дожевывая зубочистку, специалист М. долго слушал Пушкина, а потом внезапно спросил:
– А что нужно вам? Новая жена или новая любовь? Потому что это совершенно разные вещи.
– Мне нужна Юля, – честно признался Аркашон и тут же сам себе поразился: зачем он сидит в этом кабинете и смотрит, как доктор М. жует зубочистку? Ясно, что надо делать! Давно ясно!
Пушкин вылетел из кабинета и помчался домой – там выходная Юля пила с выходной Таней сливовое вино. Телефон орал в кармане, как будто свинью зарезали, но Пушкин ничего не слышал и не видел.
– Юля! – закричал он так громко и страшно, что у Таньки выскользнула из пальцев рюмка и облила сладкой гадостью ее лучшую кофту. – Юля! Где работает твоя Катя? Где она хотя бы живет?
Юля упиралась до последнего, но когда муж по-настоящему прижал ее к стенке (пьяная липкая Танька кричала так, будто зарезали еще одну свинью), выдала координаты своей возлюбленной, как инженер секретные чертежи.
– Чего тебе нужно? – спросил Пушкин, глядя темными жуткими глазами в насмешливое личико Кати.
– Что мне нужно? – переспросила она. – «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…»
– Страдать? – возмутился Пушкин. – Да что ты знаешь о страданиях? Это я страдаю, не ты…
– Это – Пушкин, – объяснила Катя. – Стыдно не помнить.
Аркашон и правда не вспомнил. «Элегия». 1830 год. «И может быть – на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной».
– Через несколько недель я начну работать на вашем канале. Мне очень потребуется твоя помощь. Всесторонняя поддержка. И, конечно же, дружба. Крепкая, на всю жизнь.
Глава двадцатая,
в которой много литературы и удручающе мало настоящей жизни
– Ты просто не тот человек, – сказала Евгения, прежде чем в сто тридцать шестой раз проститься с ним навсегда.
Он должен объяснить, почему ворвался в это повествование. Он думает, что у него есть право – назовем его Правом Не Того Человека – на особое место в истории.
Потому что если бы не он, этой истории не было бы вовсе.
Чем дольше живешь, тем реже встречаешь ни на кого не похожих людей. Те, что вокруг, – версии уже известных персон. Так в разных книгах одного автора герои почти всегда похожи друг на друга – будто в телесериале. Они топчутся вокруг одних и тех же зданий, ходят к одному и тому же парикмахеру и страдают от болезней-близнецов. Чем реже встречаются ни на кого не похожие люди, тем больше мы ими дорожим – это он знал как никто другой, потому что был знаком с Евгенией.
Он любил ее имя – породистое, выдержанное, хороших кровей. Зачем кромсать такие имена, как колбасу? Почему все любят дробить их на части – «Женя», «Геня», «Жека»? Он всегда называл ее только Евгения.
Ее звали Евгения. У нее не было ни единой родинки, и она писала книги. Она была ни на кого не похожа – это первое, что он подумал, когда они познакомились.
Его звали Владимир. Он всегда хотел быть писателем, может быть, только в юности мечта эта ненадолго оставляла его, и тогда он примерял другие призвания. Монах. Артист. Великий и немногословный путешественник. Что-то в этом роде, похожее, да не то. Писатель – вот это было да. Это было оно.
Но быть писателем и быть с писателем – разные вещи!
Владимир сочинял и стихи, и рассказы, и пьесы, но прятал их от Евгении и от всего мира впридачу. Он был – потайной писатель в маске фотографа. Он прятался за объективом – как рукопись в ящике, и не горел на работе, ведь рукописи не горят.
У Владимира была дорогая фотокамера – капризная, как избалованная красавица, – ее звали Фаина. Фаина капризничала, но потом подчинялась мастеровитому гению Владимира и покорно снимала скучные, хорошо оплачиваемые события. Газетные репортажи. Школьные утренники. Свадьбы.
Еще у Владимира была жена – маленькая, будто игрушечная, и звали ее по-кукольному – Света. В юности Владимиру нравилось играть с этой живой куклой, и однажды они, не покидая, так сказать, рамок игры, поженились. Света воспитывала чужих детей в школе – у нее был тяжелый цельнометаллический голос, увесистая ручка и кличка Молекула. Она преподавала химию.
– Иногда я бью детей, – рассказывала желающим Света. – Бывают такие дети, что не понимают другого языка.
Один татарчонок, вредный, как целая семья Чингисханов, довел Свету до того, что она крепко приложила ему перед всем классом. По щеке подростка скатилась слеза – та самая, достоевская. Но Свету так просто не разжалобишь.
– Тебя уволят! – испугался Владимир и был не прав.
Мама татарчонка – хорошенькая и бестолковая – косноязычно благодарила Молекулу:
– Вы ему, Светлана Олеговна, можете еще побить! Дневник открою – а там, как петух зарезал!
Школьные истории Светы развлекали Владимира, но вообще он, как все незрелые взрослые, детей не любил. Он любил прекрасное.
В Средние века, рассказывал Владимир послушно замиравшей при звуке его голоса Свете, мир детства считался малоприличным и недостойным упоминания. Детство было чем-то вроде болезни.
Своих детей у Владимира и Светы не было.
Зато однажды чуть не появился на свет чужой. Евгения усиленно мечтала о ребенке и чуть не уговорила Владимира – но он вовремя опомнился. Он не хотел сложностей. Сложности – не прекрасны.
