Гражданином он мог и не становиться, а вот поэтом быть пришлось. По причине фамилии – военной, пушистой, мюнхгаузеновской, но прежде всего поэтической.
Маяться фамилией Пушкин начал с самого раннего детства.
– А Эс Пушкин? – еще в детском саду веселились воспитатели и воспитанники, счастливые носители простых фамилий типа Иванов, Матвеев и Кошкин.
Даже фамилия Горшков на фоне А.С.Пушкина смотрелась привлекательно, и втайне маленький Аркашон примерял ее, как мать семейства – прозрачный пеньюар. А что? Аркаша Горшков. Аркадий Степанович Горшков – во всяком случае, никто не станет глумливо смеяться и спрашивать: «Ужель тот самый?»
В школе глумление продолжилось – кучерявый гений на портрете стоял вполоборота, стараясь не смотреть на то, как хихикают над однофамильцем красивые девочки и злые мальчики.
«Дать бы вам всем под зад, и полетите вверх кармашками», – думал юный Пушкин, превратно представлявший себе понятие «тормашки». У него вообще было очень особенное – как и полагается поэту – отношение к словам. Некоторые он произносил и понимал совсем не так, как требовалось в диксионариях.
Например, телефонное «алло» он с младых ногтей превратил в «алоэ».
– Алоэ, – говорил Пушкин телефону, и собеседники против всякого своего желания воображали мясистое целебное растение. У которого отростки – словно крокодильи челюсти.
Это его «алоэ» чрезвычайно раздражало Юлию Дурову – избранницу Пушкина, местами забавно походившую на Наталию Гончарову. Особенно если иметь в виду портрет кисти Макарова: у Юлии тоже были красивый лоб, обиженное выражение лица и слегка поджатые, как будто удерживающие резкое слово губы. Дурова училась с Пушкиным в параллельном классе и тоже настрадалась от фамилии. Одноклассникам было плевать и на цирковую династию, и на женщину-гусара: симпатичную худенькую Юльку звали попросту Дурой.
Между тем дурой она вовсе не была – у Пушкина по сей день имеются шансы в этом убедиться.
Но мы забежали вперед, ведь пока у наших героев, Аркаши Пушкина и Юли Дуровой, – школьные годы чудесные, отравленные, впрочем, скучнейшей учебой. Юля на некоторых уроках спала, а Пушкин в это время прогуливал свои часы и томился под дверью класса, ожидая, когда Дурова выйдет и задумчиво проведет тоненькими пальчиками по черным бровям: словно проверяя, на месте ли они.
Мягкого, большого и нелепого Аркашу красавица Дурова не замечала – история умалчивает, специально или нет. Он же маячил в ее жизни последовательно – так что другие девочки, не освещенные мощным прожектором страсти, давно разобрались, в чем дело. И только смуглая Юлия уходила прочь, не глядя на Пушкина, ровно ставила мучительно прекрасные ноги на истерзанный школьный линолеум.
«Позволь душе моей открыться пред тобою», – однажды чуть было не крикнул Аркадий ей вслед и сам удивился нежданным словам, невесть откуда пришедшим в голову после урока литературы, изучали на котором – чтобы никто не сомневался – произведение «Разгром».
– «Позволь душе моей открыться пред тобою», – прошептал вслух напуганный Пушкин, и – чтобы самому не сомневаться! – записал эту строчку корявым мальчуковым почерком на парте.
Кудрявый поэт с портрета скосил глаза на мальчика, а литераторша Аида Исааковна возмутилась:
– Пушкин! Ты почему портишь школьное имущество? Хоть бы фамилии своей прекрасной постеснялся!
(Это была учительская, взрослая версия глумления над фамилией несчастного Аркадия – педагоги искренне считали, что он должен носить свою фамилию гордо и совершать под знаменем поэтического имени лишь благородные поступки. Будто он и вправду был потомком гения!)
Аида Исааковна нависла своим маленьким, жаждущим справедливости тельцем над бедным Пушкиным, безуспешно прикрывавшим хотя и крупными, но все еще детскими ладонями накарябанные слова. Наверняка бессовестный мальчишка прятал от ее глаз какую-то непотребность – пакостный рисунок или емкое слово.
– Приказываю тебе, – металлическим голосом сказала Аида Исааковна, – немедленно показать мне, что ты сделал со школьным имуществом.
Пушкин обреченно убрал руки: глазам училки открылись бессмертные строки:
– «Позволь душе моей открыться пред тобою», – изумленно прочла Аида Исааковна и продолжила по памяти, придав, впрочем, пушкинской фразе вопросительный смысл: – «И в дружбе сладостной отраду почерпнуть?!» Ну, Аркаша, я даже не знаю, что мне с тобой делать. Мы еще не проходили эту тему, а ты уже такие строки наизусть… записываешь… На парте, Аркаша, ты в следующий раз не пиши, ты, знаешь, ты иди домой… Последний урок ведь у вас, правда?
Пушкин сдернул портфель со скамейки и вылетел из класса, багровея ушами, а маленькая Аида Исааковна долго еще сидела за партой и смотрела на чернильную строчку. «Я мало жил, – печально думала Аида Исааковна, вздыхая всей душой, – и наслаждался мало!»
Пушкин между тем и не приступал к наслаждениям – жизнь его, как у любого школьника, складывалась сложно. Мать требовала идеальной учебы (при том, что сама-то окончила школу на троечки – Аркаша давным-давно нашел припрятанный в старых скатертях аттестат), отец – только дай повод! – наливался сизой краской, орал и высмеивал сына:
– Рано мы с тобой, мать, отпустили няньку – пусть бы дальше сидела с этим придурком.
«Придурок», «ублюдок», «чмошник» – такие слова Аркаша слышал от отца намного чаще собственного имени. Он привык к ним – дети вообще быстро привыкают и приспосабливаются к родительским неврозам. Это ему потом, во взрослом состоянии, растолковал один популярный психодоктор, к которому в нашем городе ходят все мало-мальски успешные люди.
Но что интересно, по поводу няньки Аркаша был с папой абсолютно солидарен. Как у всякого Пушкина, у него была няня – любимая и добрая Тая. Внешность она имела самую незаметную – разве что передние зубы привлекали внимание: изначально были немножечко кроличьими, и дантист внес свою лепту: то ли из лести, то ли не отыскав подходящего материала, он сделал их вставную версию белоснежной, резко выделявшейся на общем гниловатом фоне. Злые люди, глядя на Таечку, хихикали про себя, изнемогая от желания дать ей морковку – вот уж весело, должно быть, захрустит! Аркашу нянькины зубы не смущали – она его так любила, что и он всем детским сердечком отзывался на это чувство. И слушался няньку как никого в жизни, и по-настоящему, взросло, страдал, когда она ушла из их дома. Точнее, когда родители попросили ее наконец уйти.
– Мама, ты знаешь эту строчку? – пристал Пушкин вечером к матери. – «Позволь душе моей открыться пред тобою»?
Мать бросила в раковину грязный половник и заголосила-закричала, повышая тон на каждом новом слове:
– Да уж какая там душа, ты мне лучше дневник покажи! Пристают с всякими глупостями, будто у меня время есть читать!
Когда мать сердилась, она всегда говорила про Аркашу во множественном числе – не «пристает», а «пристают», не «ты», а «вы», так что ему всякий раз хотелось оглянуться и увидеть за спиной неведомого брата или сестру-привидение.
Правда, как хорошо, если был бы в их семье кто-нибудь еще!
