«Война – и есть один большой общий Крик, – думала Мара. – Но все в прошлом – и какое отношение мои милые и добрые немцы имеют к фашистам?» «Сын за отца не отвечает», – память подкинула Маре еще одну строчку, и альбомы они в общем и целом досмотрели без моральных потерь. Отцы и Фридхельма, и Анке прошли всю войну и умерли спустя много лет после 1945 года.
Вальтеры знакомили Мару с друзьями, соседями, родней, возили к Андрюше в университет, таскали ее по музеям, театрам и, естественно, по магазинам. Визит в главный продуктовый супермаркет земли Гессен Мару успокоил – «Сириус» превосходил его по всем статьям. На Рёмерплац Мара с Вальтерами ели салат с зеленым соусом и пили яблочное вино, в Драйахенхайне – теплый козий сыр, на ферме рядом с домом – свежую спаржу.
– Мара, мы хотим показать тебе еще одно удивительное место, – сказал Фридхельм незадолго до отъезда.
Ехали недолго, и пробок в этот день почти не было. Анке, как всегда, задремала на заднем сиденье – Мара завидовала людям, которые умеют так спать, в любую свободную минуту, в любых условиях. Фридхельм сосредоточенно вел машину, Мара заметила, что они поднимаются в гору. А потом опять спускаются.
– Хирше, хирше! – закричал вдруг Фридхельм, и Мара увидела за окном оленей – светло-коричневых, с бархатными рогами.
Фридхельм ехал медленно, чтобы русская гостья разглядела оленьи стадца, отдыхавшие у обочины. Совсем не пугливые твари. «Их бы в Россию», – подумала Мара. Кирилл однажды рассказывал ей, как один их общий знакомый выехал за город, случайно сбил оленя, выскочившего на трассу, – и ловко продал тушу в ближайшей деревне. Мара решила не рассказывать немцам историю, которая не ложилась в пейзаж.
Справа появился дорожный знак – жаба в белом, отороченном красным треугольнике.
– Нужно уступать дорогу жабам, – объяснила проснувшаяся Анке. – Они здесь часто переходят дорогу, и, чтобы их не раздавили, – знак.
– Там есть еще корзина, – сказал Фридхельм, – жабы можно положить в корзину и нести на другую сторону, куда им надо.
«Я хочу здесь жить, – опять подумала Мара, – если уж тут о жабах так заботятся, то и обо мне наверняка не забудут».
Машина Вальтеров, крепкая и ладная, как девушка, «Ауди», углубилась меж тем в совсем уже глубокий и старый лес. Смешанный – березы, буки, сосны. Фридхельм вырулил на небольшую расчищенную площадку. Рядом с «Ауди» стояло всего три машины, под ногами была настоящая лесная почва, и тишина била в уши, как звуки колокола.
Из ближайшего куста к замолчавшим Вальтерам и недоумевающей Маре вышел, похрюкивая, большой серый еж. «Там – ежик», – вспомнила Мара и будто снова увидела большой живот, мешком лежащий на земле. Еж потоптался рядом с людьми, недовольный знакомством, вернулся в свой куст.
– Пойдем, Мара, – сказала Анке, указывая тропинку. По ней навстречу шли несколько человек, впереди – крупная дама в бордовом палантине.
– Кристина! – жарко вскрикнула Анке и бросилась навстречу палантину.
Обе обнялись и заплакали, Фридхельм сочувственно топтался рядом.
Мара все еще не понимала, куда они приехали. Ближайший город – Михельштадт, лес называется Оденвальд, но зачем все это? Ни памятников, ни красивых зданий – ничего такого не видно.
– Мара, знакомься, это наша подруга Кристина, – по-немецки сказала Анке. – А это Мара, наша гостья из России.
Мара неловко кивнула. У Кристины были заплаканные глаза и запотевшие очки.
– Кристина только что похоронила брата, – объяснила Анке.
– Как это – похоронила? – изумилась Мара. – Здесь?
Вокруг стояли деревья. Одни только деревья, примерно схожие по возрасту. И никаких могил.
– Пойдем, Мара, мы хотим тебе кое-что показать, – сказал Фридхельм, уводя Мару в лес по тропинке. Анке шепталась о чем-то с Кристиной, которую понуро ждали у притихших авто друзья и родственники. – Это не просто лес. Это лес скорби – Фридвальд.
– Похоже на твое имя, – осторожно сказала Мара. Она озябла и растревожилась.
– На йа, похоже, – согласился Фридхельм. Анке догоняла их сзади быстрым шагом. – На самом деле больше похоже на Friedhof.
– Кладбище, – вспомнила Мара.
– Кладбище, – подтвердил Фридхельм. – Но не обычное кладбище, а лес. Фридвальд.
Он обвел рукой пространство, как гордый помещик:
– Здесь можно купить дерево, а потом, когда придет время, человека похоронят под корнями этого дерева и природа сама будет о нем заботиться. Никаких венков, имен, фотографий – здесь этого не разрешается.
Фридхельм легонько задел перчаткой тонкую овальную пластинку, висевшую на стволе. На ней была гравировка: «124».
– Можно только номер дерева. Или вот так, – он подвел Мару к соседнему дереву. – «Семья Баум».
– Здесь даже цветы не разрешают приносить, – сказала Анке. – Полностью экологическое захоронение, за всем смотрит природа и немного лесник.
– Мы тоже купили здесь дерево, Мара. Для меня и для Анке. Потом, возможно, для наших детей и родных. Мы покажем тебе это дерево.
Они уходили вдаль по тропинке, а толстенькая Мара семенила следом, испуганно озираясь. Она думала – это обычный лес, а не Фридвальд , где под каждым деревом лежат люди.
Наконец вышли на край леса – как на край света. Внизу расцветал первыми вечерними огнями город.
– Михельштадт, – сказала Анке. – Город нашей юности.
– Здесь мы учились пить вино, – сказал Фридхельм.
– Здесь родился наш сын.
– И вот это – наше дерево.
Немцы стояли, приобняв с двух сторон тонкий, но мощный ствол. Мара от волнения не поняла, какое это дерево, – не так уж сильны были ее познания в этой самой, как ее, дендрологии.
Пусть будет просто – дерево. № 1055.
Мара смотрела на немцев и думала: «Они уже знают, где будут лежать после смерти, а я… я этого не знаю и не хочу знать. Наверное, я стала настоящей русской».
Кирилл приехал в аэропорт вместе с Ромочкой – они встречали Мару Михайловну с цветами, торжественно, как приму-балерину. Мара понюхала вначале внукову мяконькую макушку, потом розы и решила, что внук пахнет лучше всего на свете. Даже лучше роз! Мара Михайловна больше не боялась старости: ее перевезли на другой берег в целости и сохранности.
Глава девятнадцатая,
свадебная и поэтическая
Знаете, как это бывает: встанешь ночью, пардон, по срочному делу и потом возвращаешься сонный к нагретому месту в кровати. А теперь представьте, что, когда вы вернулись, там, на вашем месте, лежит чужой человек. Лежит он себе, посапывает на вашей подушке, укрывшись вашим одеялом, положив, к примеру, ногу (это еще в лучшем случае!) на вашу жену. И вам – спящему, пижамному человеку – в этой кровати просто не осталось места.
Примерно такое ощущение от собственной жизни преследовало Аркадия Пушкина, главного режиссера канала «Есть!», мужа, отца и цитателя .
