У Женечки сегодня были гости, один — с гитарой. Пел приятным, хотя и несколько шатким тенором песни, которые теперь стали называться шансоном.
Ада и Олень ушли на словах: «Зойка, любовь мою ты продала!»
На подступах
Москва, Киев, Варшава и Вена — мужчина и три женщины. Всего лишь четыре ступени на пути к Парижу, хотя Ада ни разу не была за границей, и Варшава с Веной ее все-таки отчасти интересовали. Тем более у нее, как у всех хорошеньких русских женщин, была польская прабабушка. «Поляки — спесивые», — считала мама. (Прабабушка числилась по папиной линии.)
Ада начала сборы за неделю до отъезда — одалживала вещи, чтобы не опозориться в Париже. Олень пожертвовала черную сумку из кожаных лоскутов. Эль-Маша принесла газовый шарфик, Ада, глядя на него, вспомнила соседку сверху: она ходила в таком же, и уши неприятно просвечивали сквозь ткань. Мама разрешила взять «вареные» джинсы, которые привезла из Китая себе. Велела обращаться аккуратно. Папа… Папа дал триста долларов и попросил:
— Возвращайся.
Для университета сделали больничный, Женечка просто махнул рукой: вернешься — звони! Даже слегка задело, как легко ее все отпустили.
Олень приехала на вокзал с тем самым Алешей. Смотреть на них было не очень приятно — вокруг плавало облачко общей тайны. Словечки, перегляды, хихиканья. Алеша по первой же просьбе Олени побежал за мороженым, хотя день был студеный. Свердловский вокзал, знакомый с детства — запахи сажи, пирожков, чужого страха опоздать. Стены заклеены круглыми бумажками от мороженок — и строгий обиженный голос объясняет, что «пассажирский поезд номер такой-то до Москвы отправляется с первой платформы. Нумерация вагонов начинается с головы состава». Ада смотрела, как Алеша обнимает Олень, и сама собой возмущалась — она ведь в Париж едет! Зачем грустить? Вот по этому, что ли, грустить — серому небу, серым домам, серым людям?
Ада не вернется. Возможно, она видит Олень в последний раз. И маму с папой сегодня утром тоже видела в последний раз перед долгой разлукой. Особенно тяжело расставаться с папой. Но он ее поймет. Потом она освоится — и всем пришлет приглашение. Кроме разве что Эль— Маши.
Толстая проводница кивнула — поехали!
Ада обняла Олень. Алеша чмокнул ее в щеку, от него приятно пахло — как от чистого, домашнего щенка.
В вагоне Ада не сразу нашла свое место, и, когда выглянула в окно, — друзей на платформе уже не было.
Она взобралась на верхнюю полку, решила, что будет спать до Москвы.
На дне души саднило.
Ада представляла себе, как Олень с Алешей садятся в двадцать первый автобус. Олень, как всегда, встанет туда, где «гармошка» и колесо.
А завтра — концерт одной знакомой группы.
А вдруг она, Ада, так и проживет всю жизнь в одиночестве?
Ну и пусть.
Главное, чтобы в Париже.
Дорожная болезнь
Москва сразу же невзлюбила Аду.
Ревнивая баба, у которой лучшие годы позади, — вот какой Ада увидела Москву в тот свой приезд.
Как только вышла на перрон, кто-то из встречающих отдавил ей ногу, потом грязно обругали, будто облили с ног до головы помоями. Ада поняла: все отношения с Москвой надо свести к минимуму. Лучше — к нулю, но не выйдет.
Встреча с группой — на другом вокзале, туда и поехать. Не дать столице ни малейшего шанса.
Сумка у Ады была небольшая, даже таксисты не реагировали. Метро под боком, точнее — под землей.
Пока ехала — заболела.
Ада всегда с точностью знала, когда именно к ней пристала инфекция.
Сегодня она приняла облик дамы печального возраста — такого, что еще один шаг, и свалится в старость, как в пропасть. Но пока держится — старается, правда, лишний раз не улыбаться, чтобы лицо не пошло морщинами. Они сидели рядом в метро, Ада читала книжку, чтобы скоротать дорогу — а дама-инфекция косила глаза, чтобы читать вместе с ней. И даже цокала возмущенно языком, когда Ада слишком быстро перелистывала страницы. Книжка была — «Мадам Бовари». Инфекция очень хотела узнать, чем окончится прогулка Эммы с Леоном в экипаже, — и, когда Ада пошла к выходу, осталась очень недовольна. Вот эта дама и успела передать Аде «воздушно-капельным путем» какую-то заразу. Ада вдохнула ее через нос — и вуаля. Еще не дождалась группы на вокзале, а уже еле-еле на ногах держалась.
Каким-то чудом не ссадили по дороге.
Она провела всю дорогу до Киева, лежа на задних сиденьях автобуса. Две сердобольные бабоньки откуда-то из Уфы отпаивали ее страшной травой, заваренной в бутылке из-под кефира. Прочее население автобуса требовало высадить заразную девушку — но бабоньки Аду отстояли. В Киеве болезнь отступила — ушла в прошлое вместе с Оленью, Алешей, Эль-Машей и всем Екатеринбургом. Ада была еще слабенькой, но вместе со всеми посещала экскурсии. Киев — город, где сумело остановиться время. В Варшаве — городе-вдове — серо и грустно, как будто это Москва. В Вене их угощали глинтвейном — и у Ады выскользнула из рук чашка, обожгло коленку и на руку тоже попало. Вена — дамочка с характером.
— Ну что за фефёла, — ругала себя Ада мамиными словами да с папиными интонациями, пока уфимские бабоньки мазали ей коленку вонючей мазью.
В благодарность Ада пыталась подарить бабонькам книжку «Мадам Бовари», но они не взяли. Им эта мадам была без надобности (серия «Классики и современники», мягкий переплет).
Они подъезжали.
— А так не скажешь, что Париж, — разочарованно тянули в автобусе. — Тоже грязненько…
Ада впечаталась лицом в стекло — опостылевшее за эти десять дней окно в Европу. Сердце билось в животе и голове разом.
Дома, каштаны, бульвары. Сухие листья на ступеньках метро. Кто-то приметил кончик Башни — и взвизгнул, но Ада сидела с другой стороны. Видела людей, собак, голубей — все, как один, парижане.
У Северного вокзала автобус зашипел, открывая дверь. Впорхнула встречающая сторона.
Расселение в гостинице «Жерандо» — на Монмартре.
Отличная история
Встречающая сторона — женского пола и плавающего возраста. Характер усложненный, зовут Татиана. Бабоньки начали: Тань да Тань, но она их быстро охолонула — меня зовут Татиана. Как в опере, помните: «Ви роза, ви роза, ви роза белль Татиана!» Ну если в опере, тогда конечно.
Ада решила, что Татиана — из третьей волны эмигрантов. Вынесло ее в Париж на этой волне, как Венеру. Вся в черном, по-русски говорит с акцентом, когда не забывает, конечно. На туристов смотрит с вежливым отвращением.
Автобус вытряс их рядом с гостиницей — так вытряхивают крошки из карманов.
Ада ступила на парижскую землю. Закачалась, как пьяная.
— Горе луковое! — крикнула одна из уфимских. Ада так и не запомнила, как из них кого зовут. Одну, кажется, Роза, но вот какую именно? — Ты хоть здесь не падай!
