Это была ее первая заграница. В клинике доктора посмеялись над ее «ранением», но женщина, которая делала УЗИ внутренних органов, так плотно сжимала губы, как будто боялась, что к ней полезет целоваться нелюбимый человек. В переводе с вежливого медицинского языка и, попутно, с немецкого оказалось — просто чудо, почему она до сих пор жива. Ей срочно нужен донор.
Такие операции тогда делали в столице, где жила семья неудачливого коллекционера. Они опять все переругались без В. и были рады, что она вернулась. Хотя вернулась она в очень плохом состоянии. В. с детства сильно болела, подолгу лежала в больницах, но в какой-то момент ей это надоело — и она решила, что лечиться больше не будет. Сколько проживет — столько и проживет. И вот, по возвращении в столицу ей стало по-настоящему плохо, и хозяева заставили В. позвонить родителям. Сестра сказала, что готова стать донором. Их прооперировали семь лет назад. (Француженки вдруг резко умолкли, как птицы. Будто поняли, что рядом с ними речь идет о чем-то важном — пусть и на русском языке, таком сложном с его шипящими звуками.)
— Это была экспериментальная операция. Сейчас таких не делают. И всех, кого оперировали со мной вместе, уже нет в живых. Я должна каждый год показываться в клинике, и каждый раз мне удивляются, что я приехала. Только что не спрашивают: «Неужели ты до сих пор жива?»
Максимальный срок годности жизни В. — десять лет. Но она чувствует, что на самом деле этот срок меньше. Она живет каждый день, как…
— Как последний? — спросила А., шмыгнув носом.
— Как единственный, — ответила В. И высыпала перед А. еще целую горсть историй, правда, я слышал не всё — мы подъезжали к центральному вокзалу Б. и машинист сообщал об этом на четырех языках.
Детская сказка долежала до своего звездного часа — и В. проснулась если не знаменитой, то вполне обеспеченной. Она оплатила памятник на могиле отца и купила на том же кладбище место для себя. Маме она подарила домик с садом, сестре — машину, бывшему хозяину — коллекционное ружье (к сожалению, он застрелился из него через три года). Она путешествует и всё еще считает главной причиной своих бед глупую идею надеть на выпускной черное платье.
Я понял, что если прямо сейчас не встану с места, то никогда не увижу В. Я встал и пошел по вагону, но они сидели рядом и глядели друг на друга, волосы у В. были длинными, падали ей на лицо, тогда как А. закрывала себе нос и рот ладонью от сильного волнения. Поэтому я их почти не видел. У А. были длинные полные ноги в красных туфлях. Больше я ничего не заметил, а когда шел обратно, они снимали свои сумки с верхней полки. Я всегда бываю неловок, помогая дамам с багажом, поэтому прошел мимо и снова сел на свое место. Оно еще не остыло.
— А ты как провела все эти годы? — спросила В. приветливо, хотя поезд уже остановился и многие шли к выходу.
— Да я как-то обычно их провела, — смутилась А. — Мне даже рассказать нечего. Муж, работа, сын. Университет вот закончила. Живу в Ц.
— Приятно было поболтать, — сказала В. — Может, еще увидимся, хотя — вряд ли. В свете сказанного.
Они встали с места, расцеловались.
— Знаешь, чего я хочу? — сказала вдруг В. — Я бы хотела еще раз на рассвете сорвать с дерева холодное яблоко.
А. стучала костяшками пальцев по стеклу, прощаясь с подругой. В. пошла в другую сторону от нашего вагона — я смотрел ей в спину, но потом она повернулась — и тогда я увидел ее лицо на секунду. Глаза у нее были черные, как я придумал. В детстве, когда я встречал таких черноглазых людей, я думал, что они плачут черными слезами. И когда у маминой знакомой однажды потекла от смеха тушь, я был уверен, что это вытекают на щеки ее черные глаза — тогда я очень долго плакал и никому не мог объяснить, почему. Лишь еще один раз в детстве я плакал точно так же сильно — когда увидел в цирке гимнастку под куполом. Она красиво качалась на трапеции под грустную музыку и была так прекрасна и хрупка, что я не мог этого выдержать.
В. ушла с перрона, А. перестала колотить по стеклу. Я приходил в себя и думал, что в этой истории меня смутила только одна деталь.
Она показалась мне лишней и неубедительной.
Яблоко.
Я отлично мог его себе представить, чувствовал, как оно ложится в ладонь холодным гладким боком, я видел даже брызги белого сока, которые разлетаются в стороны, как вода из неисправного душа! Но от этого яблока не пахло ничем, кроме выдумки.
Меня не смутил ни матрас, набитый деньгами, ни бандит, обещавший убить учительницу, ни даже горе-коллекционер, подстреливший няню. Все они вполне могли быть и, скорее всего, существовали на самом деле. Всё имело право на существование.
Кроме холодного яблока на рассвете.
Поезд тем временем тронулся. В наш вагон зашла юная мама с девочкой лет пяти, а следом за ними — высокая женщина моих лет. Я смотрел по сторонам — и видел вокруг себя одних только женщин! История невидимой В. так меня увлекла, что я не заметил, как исчезла моя элегантная соседка. Напротив сели мама с девочкой — малышка крепко сжимала в руках плюшевого единорога. Ноготки у нее были покрашены красным лаком, наполовину облупленным. Это выглядело отталкивающе. Мама девочки молчала — и я подумал, что вижу ее, но не слышу, — а вот А. и В., сидевших сзади, я слышал, но не видел. Когда-то давно у нас в городе был художник-скоморох, и в мастерской у него стояло два телевизора: в одном работало только изображение, в другом — звук.
Эта ассоциация может пригодиться — пусть пока и неясно для чего.
По вагону проехала тележка с напитками, А. у меня за спиной попросила черный чай без сахара. Монеты звякнули в кармане официанта. Я пожалел, что не заказал кофе.
Солнце осталось в городе Б., я мог немного почитать. И вдруг за спиной у меня раздались крики:
— Черт! Ну что ты будешь делать!
Ругаться она предпочитала на русском.
Я обернулся — как будто откликнулся на «черта», на законных основаниях. А. пролила чай на сиденье, причем умудрилась залить сразу и свое, и то, что напротив. Зато на одежду не попало ни капельки.
Она улыбнулась мне и спросила по-немецки, можно ли ей пересесть ко мне? Я кивнул, и А. снова начала стаскивать с верхней полки свою сумку.
Она села рядом со мной, и я жадно разглядывал ее, не брезгуя подробностями.
Я сильно промахнулся, придумывая ей внешность. Она не была хорошенькой — скучное лицо, а фигура такая широкая и плоская, что можно, кажется, повесить на стену. Одета по-европейски сдержанно, но туфли выдают русскую кровь — алые, блестящие, на платформах, которые моя жена называла «котурнами». А. вытащила из сумки телефон, набрала какой-то номер.
— Привет! — и снова русский. — Ты можешь мне перезвонить? Я сейчас пришлю тебе номер. Чтобы недорого. Спасибо!
Ей тут же перезвонили.
Спектакль, таким образом, продолжился.
Именно в это время поезд остановился в полях. Француженки спали, склонив друг к другу хорошенькие головки. У меня родилась странная и совершенно бесполезная ассоциация — уставшие солдаты в окопе. Мимо просвистел встречный, а нам на четырех языках объяснили, что мы вынуждены сделать небольшую остановку по техническим причинам.
