Но после отказа травля только усилилась. Публичное покаяние тоже не помогло.
Страх, страх, страх. А также трепет.
Как жалко.
Не откажись он от премии, мы бы уже давно жили в чуточку другой стране.
интриги совписов
Без доклада не читать
Но нет. Я понял, что был неправ насчет вегетарианских времен. Если некое смягчение и наступило, то так – в ходе общего развития. В конце концов, даже сталинские Большие Процессы были большим прогрессом по сравнению с бессудным ленинским террором. Все-таки прокурор, судья, даже адвокаты. Кого-то расстреливали, а кому-то (мелким фигурантам) давали разные сроки. Не то что в романтическом 1919 году – всех буржуев и офицеров загнать на баржу и утопить.
Показалось мне также, что ХХ съезд для Хрущева был – в некоторой степени, разумеется – примерно тем же, что кампании тридцатых годов. Борьба с одним уклоном, с другим. С троцкистами, с право-левой оппозицией, с перегибами тридцать седьмого года и проч. Кстати, в ходе борьбы с ежовщиной тысячи людей вышли на свободу. Настал черед уклона-перегиба под названием культ личности Сталина. Борьба, разумеется, велась в рамках верности коммунизму.
Поэтому, конечно, ни о какой серьезной либерализации речь не шла.
Пастернаку по большому счету было чего бояться.
Интересно вот что. Хрущев, конечно же, «Доктора Живаго» не читал. И вряд ли кто из членов Президиума ЦК продрался сквозь эту книгу. Наверное, даже не листали.
Руководителям партии и правительства доложили: дескать, книга антисоветская.
Хотя могли доложить и по-другому. Например, так:
«Нобелевская премия 1958 г. присуждена тов. Пастернаку Б.Л. за многолетнюю работу в области русской советской поэзии и перевода, а также за исторический роман “Доктор Живаго”. В этой книге на примере крушения мелкобуржуазного интеллигента показано торжество коммунистических идей. Центральный персонаж романа тов. Пастернака – это современный Клим Самгин, описанный со всем сарказмом крупного мастера социалистического реализма. Нравственное ничтожество, постоянные колебания, а также личные предательства по отношению к близким – всё это убедительно рисует гнилость буржуазной морали. Присуждение Нобелевской премии тов. Пастернаку показывает, что горьковский вопрос “С кем вы, мастера культуры?” в условиях развязанной США гонки вооружений становится все более и более актуальным для всех честных и думающих людей на Западе».
Однако доложили иначе.
Позавидовали, что ли?
сон на 6 апреля 2012 года
Желтая тетрадь
Приснилось, что я закончил сборник рассказов, отослал файл в редакцию и собираюсь наконец написать нечто другое. Длинное. А именно – книгу о себе. Большую и подробную, но не просто автобиографию. Рассказ обо всем, что я видел и чувствовал – особенно в юности.
Тем более что я давно уже такую книгу пишу.
Причем не на компьютере, а от руки. Шариковой ручкой в большой тетради. Желтая, толстая, в мягкой обложке, тетрадь. Почти до конца исписанная мелким, но четким почерком. Я вообще-то пишу очень неразборчиво. Отвык. Наверное, с двадцати лет печатаю на машинке, а с девяносто второго года – на компьютере. Почерк испортился безнадежно – иногда напишу что-то в ежедневнике, а потом сам не могу разобрать.
Но тут я специально старался, писал медленно и аккуратно, буква к букве. Так что страниц через тридцать улучшил свой почерк. Это даже заметно, как он становится все более уверенным и гладким от начала к концу.
Почему от руки? Потому что по утрам. До того, как включил компьютер. На свежую голову. Тем более что во сне и ранним утром, когда еще лежишь с полузакрытыми глазами, иногда приходят очень яркие и подробные воспоминания.
Только успевай записывать.
Как прекрасно, что есть уже такая заготовка, такой задел. Я вспоминаю эти страницы, как там все тщательно, кружевно написано. Тугое, плотное, узорчатое переплетение реальных событий и переживаний.
Я выдвигаю ящик стола, где лежит эта тетрадка.
Ее там нет.
На полке, где стоят мои старые ежедневники, записные книжки и «сонники» за 2010 год – помните, я тогда решил записать все сны за целый год? – ее тоже нет. На тумбочке в спальне – тоже нет. На низком комоде около кресла в гостиной – тоже нет. Куда же я ее запихнул, запрятал? Или просто отложил в сторону и теперь не могу найти. Я терпеть не могу, когда люди, даже мои близкие и любимые, вот так, бездумным жестом левой руки, куда-то в сторону суют часы, телефоны, бумажники, документы, письма, кольца и все такое, и потом это надо искать всей семьей, и я ворчу: «Опять жест левой руки?» А теперь, выходит, я сам стал такой. Грустно. Но где же тетрадка?
На книжных полках – тоже нет. Я просматриваю все корешки, до мелькания в глазах. Потом лезу в закрытые полки, которые за дверцами, в которых какая-то старая ерунда, учебники, труды конференций, юбилейные сборники и прочее.
Тетрадки нигде нет.
Господи, а как я гордился, что от руки! А теперь – всё. А какой был текст! Уже не восстановишь. Точно так, как было, – не сделаешь.
Какая жалость. Даже в груди тесно.
Просыпаюсь. Не может же быть, что она вот так прямо пропала! Я хочу вскочить с кровати, бежать искать – на антресолях, среди коробок, среди журнальных подшивок…
Вдруг вспоминаю, что такой тетради у меня нет. И не было никогда.
Сразу отпускает. Фу! Слава богу. Приснится же такое.
Но потом становится жалко, что нет у меня такой тетради.
Даже еще жальче.
Потому что, если бы она была, я бы ее не потерял.
Наверное. Хотя кто знает.
заметки по логике
Дилемма приговоренного
Человек приговорен к смерти. Кассация отклонена. Он ждет казни.
Вдруг охранник предлагает ему бежать. Охранник может вывезти его за ворота тюрьмы, высадить из машины на людной улице, и всё.
Человек задумался.
Допустим, охранник – провокатор.
Тогда в положении приговоренного ничего не меняется. Беглеца хватают у ворот и водворяют на прежнее место. Вряд ли его таким изысканным способом хотят убить при попытке к бегству – ведь он уже приговорен к смерти. При попытке к бегству убивают тех, кого хотят ликвидировать, а законно расстрелять или даже запрятать на длительный срок почему-то не могут.
Про охранника я так подробно, ибо опасаюсь, что читатели именно к нему прицепятся.
Хотя дело не в нем.
Итак, человек задумался.
Если не бежать, тебя обязательно казнят.
Но есть крохотный шанс, что тебя помилуют. И уж совершенно точно, казнят не сегодня. Может, даже через год или через три. Может, там какая-то проверка идет. Может, адвокат подаст еще одну какую-нибудь, особенную, международную кассацию; а там и пересуд. В общем, какое-то время пожить еще есть. А можно смертельно заболеть, тем самым перехитрив карающую Фемиду: если у человека, приговоренного к смерти, вдруг обнаружат рак или тяжелую сердечную недостаточность – неужели его тут же пристрелят? Нет, конечно! Лечить будут. А он сам помрет от неизлечимой болезни, почти как на воле, красота.
