Вечером я решил лечь пораньше перед завтрашним экзаменом.
Уже умылся, пижаму надел. Ровно в одиннадцать зазвонил телефон.
– Это Кобылин, – услышал я поселкового сторожа. – У вас в даче свет горит.
восемь спичек. Phaedrus, sive De pulchro
8. Лампочка
Конечно, сначала я решил: одеваюсь и еду. Последний автобус отходит от «Калужской» в ноль-сорок. Успеваю. А первый автобус идет в Москву в половине шестого. Успеваю тем более…
Но на меня вдруг напало спокойствие. Ну, свет. Ну, горит. Ну, вечером приеду и выключу. Я поблагодарил судьбу, что успел сам схватить трубку, что Кобылин не попал на маму или папу.
В девять часов утра Аза Алибековна разложила перед нами веер бумажек.
Я вытянул: «Федр», 253–254.
Открыл затрепанный томик и погрузился в знаменитое описание души, которая состоит из двух коней и возничего.
– Товарищи, – сказала Аза Алибековна, – я иду к декану, а экзамен продолжит наш новый стажер, аспирантка Ленинградского университета…
Я почти не слышал, я читал про себя: ,
– Вы готовы? – голос у меня над головой.
– Готов, готов.
Я начал бойко переводить.
– Стоп, – сказала эта самая аспирантка. – Любой интеллигентный юноша наизусть знает диалог «Федр» в переводе Егунова. Особенно это место.
– Да, – сказал я. – Особенно описание коней. Я читал у Лосева…
И взглянул на нее, думая, что она смутится. Лосев объяснил, что означают эти два коня: один стройный и длинношеий, а другой – коренастый и косматый.
Это была совершенно обыкновенная девица. В свитере и теплых зимних брюках.
– Да, конечно, – сказала она, достала из сумочки спичечный коробок, вынула спичку, ткнула ей в слово διαθερµήνας. – Что это?
– Разгоряченный, – сказал я.
– Идите. Два, – сказала она.
– То есть, простите, горячащий. Разгорячающий.
– Форма?
– Причастие активного аориста. От глагола διαθερµαίνω.
– Так. А если то же самое слово, но в ионическом или гомеровском диалекте? – Я молчал. – Это будет всего лишь второе лицо единственного числа активного аориста, – она подняла палец и нежно сказала: – Неаугментированного! Поэтому δια-, а не διε-… Понятно?
У нее были красные пальцы, как будто она была на морозе без перчаток.
Она высыпала из коробка остатки спичек. Их было восемь.
Я сделал пять не самых страшных ошибок. Пять сломанных спичек улетели в корзину под столом. Три вернулись в коробок.
– Три балла, – сказала она. – Не надо возмущаться. Три – это удовлетворительно. Что это значит? Это значит – преподаватель удовлетворен. Тем более удовлетворен должен быть студент! – и она засмеялась.
Когда я добежал до дачи, было уже темно.
Горело одно окно – в Ксюшиной комнате. Тьфу, да конечно! Она оставила свет. А я, когда проверял, все ли выключено, забыл туда зайти.
Я отпер дверь, скинул куртку и прямо в сапогах протопал наверх.
В Ксюшиной комнате на маленьком столе горела настольная лампа и освещала раскрытый греческо-русский словарь. Как он мог здесь оказаться? Я же оставил его в папином кабинете, где спал и занимался!
Я сел на стул и стал соображать. Вспоминать и озираться.
Внизу раздался щелчок сортирной двери.
Я громко встал со стула.
– Ой, кто здесь? – спросил незнакомый женский голос.
восемь спичек. quae medicamenta non sanant
9. Санитарный кордон
– Нет, это я спрашиваю, кто здесь? – строго и даже басовито сказал я, подойдя к двери, но не выглядывая наружу.
– Сейчас я все объясню, – сказала она; я ее не видел. – У вашего папы в Ленинграде есть троюродный брат.
– Дядя Миша? – спросил я.
– Ну да! – она сделала шаг по ступеньке, но остановилась. – У него дочь Маша, так? А я Машина подруга. Мне кажется, мы даже виделись, когда вы приезжали, вы заходили к ним в гости, а я там была у Маши. Вы были с приятелем, его Андрей зовут, и еще девушка с ним, какое-то жуткое имя у нее. Вроде Милена.
– Именно, – сказал я. – А вас как зовут?
– Леокадия Львовна. Но лучше на ты. Только не Лада, бога ради. Лада и Милена, какой кошмар!
– Скажи, Леокадия, а ты тогда в меня случайно не влюбилась?
– Если ты был хорошенький мальчик, – засмеялась она, – то вполне могла, минут на пять. Но если честно, не помню.
– А если честно, – спросил я. – Как будет гомеровский аорист от διαθερµαίνω?
– Ай! – закричала она, я услышал звук падения. – Черт! Проклятье. Ой… Я, кажется, сломала ногу…
Я перетащил ее в гостиную. Уложил на диван. Конечно, это был не перелом. То ли растяжение, то ли сильный ушиб около лодыжки. Я на крыльце отколол сосульку, завернул в махровое полотенце, приложил к ее ноге.
Рассмотрел ее повнимательнее. Обыкновенная девица. Светлые волосы, остренький носик, насчет фигуры непонятно: большой мешковатый свитер все скрывал.
– Так не поможет, – сказала она. – Сними с меня брюки и колготы.
Когда я стягивал с нее колготки, она вдруг ойкнула и сказала:
– Черт… Ноготь цепляется. Прости. Мы теперь не мальчик и девочка, а санитар и раненая. У тебя ножницы есть? Состриги, пожалуйста.
Сверху я принес мамин несессер. У нее были длинные ногти на больших пальцах, и как я ни старался ножницами и щипчиками, посередине почему-то все равно оставалось острие. Я взял пилочку и стал его стачивать. У нее были хорошие ножки с нежным золотистым пушком на икрах. У нее подрагивали стиснутые коленки. Чем сильнее я точил ее ногти, тем сильнее ее била тонкая дрожь. Вдруг она вздохнула и сказала:
– Все, спасибо. Порядок, теперь не будет цеплять.
Я взял ее за стопу, приподнял.
– Ты что! – закричала она. – Больная нога!
– Прости, – я взял другую ногу и попытался поцеловать ее подъем.
Она засмеялась:
– У нас ничего не получится. Теперь ты мне просто санитар.
Мне тоже вдруг расхотелось. Я примотал лед к ее ноге вторым полотенцем.
– Время полдесятого, – сказал я. – Лежи и спи. Завтра я приеду. Что привезти?
– Спичек, – сказала она. – А то у меня только восемь штук осталось.
