Вот идет она рядом со мной по коридору и говорит:
– Что это вы с дорожной сумкой по клинике таскаетесь?
Я говорю:
– Зачем так грубо и неженственно?
Она говорит:
– А потому что с дорожной сумкой нельзя тут расхаживать!
Я говорю:
– Я тут два дня с этой сумкой расхаживаю, и, представьте себе, никто мне не делал замечания! Ни один профессор, ни один врач, ни одна медсестра и ни одна нянечка!
Она даже остановилась. Подумала и сказала:
– Значит, профессора, врачи, сестры и нянечки забыли правила!
– Если все забыли правила, – сказал я, – значит, они и не нужны.
– Ага! – сказала она. – Как это у вас легко получается. Забыли правила, не нужны правила… А потом вдруг ба-бах! И ой-ой-ой!
Зашли в цейхгауз.
Взяла она у меня квитанцию. Велела расписаться. Проверила выписной эпикриз – посмотрела дату, подпись и печать, – что меня на самом деле выписали, а не просто я удрать хочу.
Выдала мне куртку и ботинки.
– А переодевать ботиночки, – говорит, – в коридоре. Правило такое!
Сел я на стул, снял тапки, надел туфли и задумался.
А вдруг госпожа каптенармус дело говорит?
И все наши беды – из-за того, что мы правила забыли?
этнография и антропология
У нас была липучая эпоха
Листал переписку со старым приятелем; вспомнил такой случай.
В 1969 году, на втором курсе, у меня приключилась возможность поехать в Польшу, в составе студенческой делегации. Мне сказали: тебя включили в список. Готовь характеристики, заполняй анкету, пойдешь в партком сначала факультета, потом в партком МГУ, поднатаскайся по международному положению, туда-сюда… Я сначала обрадовался.
Но вдруг, внезапно и неожиданно, меня пронзило – нет! Не хочу отвечать на вопросы о месте работы родителей и не был ли кто на оккупированной территории. Сколько стали выплавлено в СССР в прошлом году и какая компартия больше – британская или американская. Не буду!
Я пошел к секретарю парткома факультета (прекрасно его помню, профессор французской литературы) и сказал:
– Я не хочу ехать в Польшу. Вычеркните меня из списка.
– В чем дело? – спросил он.
– У меня хвост по физкультуре, я недостоин, – сказал я.
– Ну, досдайте свой хвост. Пробегите три круга, вы что? – сказал он.
– А вдруг я не уложусь в норматив? – сказал я.
– Тогда пойдите к врачу и получите освобождение, – сказал он. – И вообще, не валяйте дурака! Всё, идите.
Я сказал:
– Наверное, глубокоуважаемый Леонид Григорьевич (имя в интересах следствия – подлинное), я дурак. Но клянусь своим комсомольским билетом, что за рубеж я поеду только тогда, когда мне скажут: «Товарищ Драгунский, вот ваш загранпаспорт, вот ваш билет, вам надо быть в аэропорту к такому-то часу». А собирать подписи под характеристикой и отвечать на вопросы комиссии я не хочу. Вот не хочу, и всё. Имею право. Я же ничего не прошу, я просто отказываюсь.
Он долго на меня смотрел, потом сказал:
– А, может быть, так: «Товарищ Драгунский, машина, которая отвезет вас в аэропорт, приедет за вами к такому-то часу»? Так, наверное, еще лучше?
Я сказал:
– Да. Так – еще лучше.
Мы помолчали.
– Чего вы ждете? – сказал он. – Идите. До свидания.
Я встал и попрощался.
Конечно, я не выполнил свой зарок.
В 1980 и в 1985 годах перед поездками в Болгарию я заполнял анкету, и собирал подписи, и отвечал на вопросы о том, кем был товарищ Димитров. Не вообще «выдающийся деятель», а какую должность занимал.
Сначала мне было стыдно. Потом я успокоился.
А потом отменили выездные визы и характеристики.
И мне стала ясна советская, тоталитарная суть моих тогдашних фантазий. Что вот я стану такой важный-нужный товарищ, что меня – конечно же, в порядке исключения! – будут посылать за границу без анкет и характеристик.
Эпоха – это смоляное чучелко. Пытаясь от нее отбиться, ты только сильнее к ней прилипаешь.
Впрочем, я говорю о себе. Может быть, у других – по-другому. Дай Бог.
театр, конфеты и коньяк
Компаньоны
Страсть, желание, нежность, не говоря уже о тьме в глазах и истоме в бедрах – эти чувства давно перестали посещать Сергея Петровича. Так давно, что он, бывало, по утрам, лежа в постели и наблюдая за утренним туалетом Анны Николаевны, – бывало, сомневался, что у него такие чувства вообще когда-то были.
Особенно в отношении Анны Николаевны.
У нее была большая попа, похожая на луну, которую Сергей Петрович в юном возрасте наблюдал в самодельный телескоп. Длинная картонная труба, он ее высовывал в форточку и смотрел на серый блин, покрытый мелкими рытвинами. Думал ли он тогда…
Нет, тогда он, конечно, ничего такого не думал. Он тогда вообще не думал о женщинах. То есть о девочках.
Как у Анны Николаевны обстоят дела с остальными прелестями, Сергей Петрович не знал. Уже лет двадцать не обращал внимания. Потому что утром она, встав с постели – спала она непременно голая, – накидывала халат, стоя спиной к мужу, и начинала расчесываться. Вычески наматывала на палец. Иногда забывала их на подзеркальнике, если ей срочно надо было в сортир. Тогда Сергей Петрович, давясь от отвращения, брал эти пушистые шарики в ладонь и сам нес в сортир, навстречу выходившей оттуда Анне Николаевне. Она замечала это, но ничего не говорила.
Потому что Сергей Петрович ее раздражал. Своим висячим брюхом и тем, что сидел в сортире очень долго и очень громко. Пукал и тужился на весь дом. Спасибо, не забывал попшикать дезодорантом. Но что он всегда забывал, так это расправить свое мокрое полотенце на сушилке. Он его пихал комом. Годами, десятилетиями! «Такое бы упорство да на доброе дело», – думала Анна Николаевна. Примерно то же думал и Сергей Петрович, когда жена целыми вечерами болтала с дочерью. Сергей Петрович каждый раз говорил: «Передай привет», – но Анна Николаевна никогда не могла сказать три слова – «Привет от папы». Загадка. Но он не пытался выяснить почему. Они вообще мало разговаривали.
Секс у них бывал очень редко. Но бывал. Как-то вдруг случалось. Но никакого удовольствия. Потом оба принимали валокордин и вяло спорили, кто первый пойдет в душ. Вернее, вяло уступали друг другу право пойти первым.
Сергей Петрович часто дарил ей подарки: духи, шелковые косынки или просто конфеты. Она тоже дарила ему галстуки и одеколон. Или коньяк.
По субботам они ходили в театр или на концерт. Анна Николаевна умела ярко и красиво нарядиться. Сергей Петрович одевался строго: темный костюм, сверкающие туфли. Они хорошо смотрелись рядом, когда отражались в зеркалах фойе.
