Разночинцы в России существовали издавна — люди, не приписанные ни к дворянству, ни к духовенству, ни к крестьянству, ни к купечеству — в общем, ни к одному из одиннадцати российских сословий. Сословие вне сословий, так сказать, естественный социологический результат внезапных отставок и незаконных рождений. Но к середине XIX века, и особенно после освобождения крестьян, разночинцы обрели свою, говоря по-нынешнему, идентичность. И обрели собственную разночинную интеллигенцию (которая, забегая вперед, и стала той самой русской интеллигенцией, определившей контуры всего прекрасного и всего ужасного, что пережила Россия на рубеже столетий).
В сословной России разночинцы были социально изолированы. Позволю себе сильное утверждение: причина терроризма — в изоляции социальной группы: этнической, религиозной, даже профессиональной.
Начнем несколько издалека и как бы со стороны — с хорошо идентифицированных профессиональных групп, которые имеют возможность давления на общество, а через него — на государство и на работодателя. Этим отличаются транспортники, и в частности авиадиспетчеры: сравнительно небольшая профессиональная корпорация, способная в одночасье парализовать грандиозную транснациональную инфраструктуру гражданской авиации и в борьбе за повышение своей зарплаты причинить посторонним людям массу неудобств.
Есть еще диспетчеры электросетей, теплотрасс, трубопроводов и железных дорог, атомных станций и систем водоснабжения, «скорой помощи» и телефонной связи. Одновременная забастовка хотя бы нескольких подобных служб может спровоцировать лавину хорошо предсказуемых перемен в жизни любой страны. Лучшим средством против таких неприятностей является то, что указанные группы интегрированы в общество — прежде всего через коммунальную инфраструктуру, которой они совместно управляют. Проще говоря, железнодорожникам нужны врачи, связистам — свет и вода и т. д. Поэтому совместное выступление всех или хотя бы большинства служб жизнеобеспечения практически невероятно. Впрочем, данная «система сдержек» тоже не обладает абсолютной прочностью: бывает, что групповая солидарность перевешивает социальную интеграцию.
Таким образом, любая отчетливо выделенная группа становится опасной тогда, когда она изолирована, когда рвутся связи между нею и остальным обществом, когда прекращается — или так и не начинается — диалог.
Для того чтобы изолировать профессиональную группу, государство в союзе с работодателями должно хорошенько постараться. Однако существуют группы, которые изолируются чрезвычайно легко или даже вступают на национальную сцену уже изолированными. Таковы этнические, религиозные и социальные меньшинства, иммигрантские общины, иногда — традиционные диаспоры, неожиданно получившие этнокультурную стигму.
Русский терроризм начался с изоляции разночинной интеллигенции. Словечко «чумазый» пустил Салтыков-Щедриным по адресу кабатчиков и лавочников (по сути, по адресу нарождающейся русской буржуазии): «Идет чумазый, идет! Я не раз говорил это, и теперь повторяю: идет, и даже уже пришел!» (1882). Но очень скоро кличка «чумазый» была переадресована всем, кто хотел вырваться из сословного миропорядка, шагнуть выше по лестнице социального признания. В рассказе Чехова «В усадьбе» (1894) помещик Рашевич рассуждает: «Как только чумазый полез туда, куда его прежде не пускали — в высший свет, в науку, в литературу, в земство, в суд <… > то стал киснуть, чахнуть, сходить с ума и вырождаться». Но констатаций мало — есть и своего рода позитивная программа: «Мы должны сплотиться и ударить дружно на нашего врага. <… > Давайте мы все сговоримся, что едва близко подойдет к нам чумазый, как мы бросим ему прямо в харю слова пренебрежения: „руки прочь! сверчок, знай свой шесток!“».
Русское служилое и поместное дворянство считало разночинных интеллигентов «чумазыми»; крестьяне сдавали студентов-«народников» жандармам. Ответом на изоляцию стали бомбы.
Понятие «права человека» официально вошло в правовой обиход после Второй мировой войны, а по-настоящему закрепилось в общеупотребительном политическом дискурсе лишь с 70-х годов ХХ века (Хельсинкский акт и международная кампания американского президента Картера). Однако в террористической листовке «Смерть за смерть» (1878 г.), разъясняющей причины убийства шефа жандармов Мезенцева, эти слова встречаются неоднократно: три раза «человеческие права» и один раз «права человека».
Так ли неожиданна связь прав человека с терроризмом? В конце концов, все права человека — это, по сути, единственное, так сказать, метаправо: право на равный диалог, право быть услышанным и понятым. В цитированной листовке — как и в других сочинениях апологетов раннего русского терроризма — подробно рассказывается, насколько правительство трех последних царей было глухо ко всем словам (жалобам, требованиям, проектам и т. п.) людей, которых мы бы сейчас назвали «реформаторски настроенными интеллектуалами». Власть во всем видела посягательство на устои собственного могущества, и ничего более, тем самым изолируя реформаторов и интеллектуалов, выталкивая в их революцию и терроризм.
Сам же террор виделся как акт индивидуального возмездия палачам и сатрапам, отсюда симпатии значительной части образованного общества к террористам. Вряд ли канцлер князь А. М. Горчаков сочувствовал революционным идеям, однако же он присутствовал на процессе Веры Засулич и вместе со всеми аплодировал вердикту присяжных. Вот как рисовался в те годы образ террориста — думается, не только в сознании его соратников: «Среди коленопреклоненной толпы он один высоко держит свою гордую голову <… > Он прекрасен, грозен, неотразимо обаятелен, так как соединяет в себе оба высочайших типа человеческого величия: мученика и героя» (Степняк-Кравчинский, 1882). Странно сегодня читать эти слова, но ведь и сейчас в некоторых, скажем так, группах населения террорист воспринимается как герой-мученик.
Отсутствие диалога порождает насилие. Социальная (этническая, религиозная) группа, упершись в глухую стену, пытается достучаться до общества любым способом. В том числе с помощью терактов, каковые в данном случае становятся способом заявить о своем недовольстве, о своих требованиях, о своей политической программе, о своем существовании, наконец.
Но здесь есть и другие, весьма серьезные и долговременные последствия. Отказывая кому-либо в диалоге, мы тем самым довольно быстро отучаем его от внутреннего диалога. Социальное или этническое меньшинство теряет способность само себе давать отчет о своих проблемах и требованиях, рефлектировать их, рационализировать, артикулировать в виде достаточно ясных требований и программ.
Вдобавок ко всему мы и сами мало-помалу отучаемся рефлектировать и выражать на вербальном уровне собственные проблемы — проблемы большинства в противовес проблемам меньшинства, проблемы власти в противовес проблемам оппозиции и так далее. Общество теряет язык. Оно начинает общаться внутри себя и со своими противниками как бы жестами: террористы молча взрывают, полиция молча проводит рейды. Требования террористов становятся все более расплывчатыми и невыполнимыми (иногда требований вовсе нет, а есть туманные намеки на месть, причем не за конкретное деяние, а, что называется, «вообще», за все якобы совершенные преступления против данной группы). Власть же заявляет, что в принципе не намеревается вступать с преступниками в переговоры.
