Поэтому и оживление прошлого вторично по отношению к проекциям настоящего. Которое, в свою очередь, целиком вырастает из прошлого… Тьфу!
Но остается вопрос: жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Иначе говоря — прошлая жизнь страны и мира, и моя в частности, она вообще была?
Это совершенно непонятно. Скорее всего, все-таки нет, ее не было. Во всяком разе, не было чего-то отстоявшегося и безусловного, что можно перелистать и снова поставить на полку. Но вы не огорчайтесь. Жизнь — она происходит сегодня. И она такова, какова она сейчас. Перефразируя Сталина: извините, товарищи, но другой жизни у меня для вас нет. Текущая жизнь перекраивает прошлое по меркам настоящего. А поскольку настоящее изменчиво (выгляните в окно или загляните в телевизор), то и бывшее (прошлое то есть) тоже не стоит на месте.
Вопрос о целостности бытия из области чистого философствования перешел в разряд практический. Распадение на подробности и частности стало знаком времени. До смешного. Мнения аудиторий разных телеканалов и радиостанций (судя по опросам зрителей-слушателей) соотносятся зеркально-симметрично. Одни считают, что президентом должен стать частный предприниматель. Другие — что частное предпринимательство как таковое надо вывести под корень. Третьи (к сожалению или к счастью, самая многочисленная группа) вообще не понимают, о чем, собственно, речь, не помнят фамилий и не узнают лиц.
От вопроса «что с нами было?» устали все — и простой народ, и интеллектуалы. Так и не разобрались с революцией, войной и победой, с советскими годами. Кажется, на это уже махнули рукой — все, кроме великодержавных идеалистов, рыдающих по поводу отсутствия национальной идеи.
Зима, зима — вот она, наша идея. «Россия — ледяная равнина, по которой носится лихой человек», — записывал Чехов, цитируя, кажется, Победоносцева.
К зиме Ленину шьют новый костюм, о чем сообщили по телевизору и показали весь гардероб бессмертного В. И.: от полувоенного френча до вполне светского пиджака. Мелькнуло даже нечто с каракулевой шалькой — очевидно, это он носил во время путешествия в Тюмень в 1941–1944 годах.
Зима — это, конечно, холодно. Но модно.
Написано зимой 2003 года («Искусство кино», 2003, № 12)
В ГОДЫ СТЕНЫ И ПОСЛЕ
Граница — чрезвычайно важная вещь.
Довольно часто она возникает естественно.
Представим себе идиллическую картинку первобытных времен. Ручеек бежит по поляне. На данной поляне, рядом с данным источником пресной воды, обосновалось некое племя. А ручеек течет себе через деревню, петляя между хижинами, и теряется где-то вдали, в полях и перелесках. Проходят столетия. Племя разрастается, новые семьи ставят новые хижины тоже у ручья, поскольку вода нужна каждый день. Племя спускается вниз по течению, а ручей превращается в речушку. Пока ее можно перейти вброд или перебросить два-три древесных ствола. Что, собственно, люди и делают. Племя пока еще едино. Однако дальше, еще ниже по течению, река становится шире, шире, еще шире, теперь ее можно переплыть только на лодке — и в один прекрасный момент вдруг оказывается, что на противоположных берегах реки живут два совершенно разных племени. Вернее, племен получается три: правобережные, левобережные и те, кто остался жить в верховьях реки, там, где она еще ручей. Самые ненадежные люди, кстати. Нет в них четкого понимания, кто свой, кто чужой. В итоге нравы получаются уже совсем не идиллические. Какая тут первобытная идиллия, когда чужаки прямо-таки окружили.
Что первично — граница или различия как таковые? Боюсь, что граница все-таки важнее. Она создает различия, она приписывает уже существующим особенностям статус фундаментальных отличий, наполняет их особым смыслом и напряжением. Любой признак при наличии границы становится драгоценным камнем в короне идентичности. Конфессиональные частности становятся «стержнем духовности народа», эклектические завитушки главного дворца — «национальным архитектурным стилем», а промышленная специализация — «самобытным путем экономического развития».
Мы живем, волоча тяжкое бремя границы. Весь наш очень особый путь обусловлен нашей пространственной обособленностью. Сначала — дальность расстояний как дополнительная гарантия безопасной отдельности («хоть три года скачи…»). Потом — культ контрольно-следовой полосы.
Никто не говорит, однако, что граница вообще не нужна. Даже если ее не будет, она сама собой образуется — посредством вышеописанной реки, на берегах которой будет булькать и выкипать идентичность. Граница нужна как крестьянская межа. Как обозначение границ суверенитета. Как таможенный пункт. Наконец, как символическая защита от внешнего врага (поскольку сами по себе пограничные столбы и будки еще ни разу никого не защитили).
Но наша, советская граница — особенная. Всеми своими вышками, проволочными заграждениями и отважными пограничниками она была направлена вовнутрь, она была нацелена на собственных граждан. Стишки про шпионов-диверсантов, про коричневую пуговку, которая валялась на дороге и помогла изобличить просочившегося врага, — все это чушь, рассчитанная на сельских октябрят из дальних районов.
Не позволить гражданам разбегаться — вот цель советской границы. Одна из главных дат советской истории — 8 июня 1934 года. В этот день ВЦИК СССР принял закон о суровой каре, вплоть до смертной казни, за попытку побега из страны. Была установлена также ответственность членов семьи убежавшего. Подчеркиваю, до этого в СССР преступным перебежчиком считался военнослужащий, перешедший на сторону врага (это естественно и правомерно), а также служащий советского учреждения за границей, не возвратившийся на родину по требованию начальства (это балансирует на грани правомерности, но хоть как-то понятно). По новому закону преступником признавался любой гражданин, попытавшийся покинуть страну, хоть турист, хоть артист, хоть житель приграничной деревни. Отметим также, что в 1934 году не было никакой внешней угрозы, которая могла бы оправдать столь строгие дисциплинарные меры, «превращение страны в единый военный лагерь». Запад, кряхтя, еле выползал из Великой депрессии; Гитлер только-только стал канцлером и еще не успел ничего международно-опасного вытворить. Причины были исключительно внутренние: коллективизация и голод, прежде всего. В отсутствие свободных выборов люди могли проголосовать ногами.
Проще говоря, 8 июня 1934 года СССР официально объявил себя тюрьмой.
Чего уж лицемерить и глаза отводить. Давно дело было. Не мы это сделали. И даже не наши отцы. Внуки за дедушек не отвечают. И имеют право сказать правду: тюрьма.
Апофеозом этой тюрьмы, ее скульптурным воплощением, ее пространственным расширением и постоянным напоминанием о смысле коммунистического режима стала Берлинская стена.
Тут еще вот какая тонкость: советская граница (и внешняя граница соцлагеря) находилась в отдалении от больших городов и больших скоплений людей. О ней знали, но она не колола глаза ежедневно. В конце концов, в большой-пребольшой зоне можно провести срок, не подходя к запретке и колючке: вот жилые бараки, вот фабрика, вот склад, столовая, больница, клуб, администрация, а в ту сторону можно и вовсе не смотреть. Так, собственно, люди и жили, не задаваясь вопросами о невыездном характере своего бытия. Но посреди большого города устроить границу с вышками и овчарками — это уже, как говорит нынешняя молодежь, перформанс. Инсталляция. Концепт, одним словом.
