— Простите, Борис Аронович, я понимаю, как вы заняты, но… Есть один молодой художник… мой сын… Буквально пять минут… — Риттер держал в руках папку.
В коридоре стояли пыльные бархатные кресла, сбитые по три.
— Присядем, — сказал Нехамкин.
Риттер раскрыл папку, стал доставать рисунки.
Это была странная, непривычная графика. Низколобые полуголые мужчины, обнаженные женщины в распахнутых позах, с порочными взглядами и красной подцветкой в самых непристойных местах; изломанные, множественные ракурсы, будто бы одна фигура с разных точек — профессиональный взгляд Нехамкина сразу отметил это, — но очень мощно, оригинально и даже мастеровито.
Нехамкин был художник с «животным талантом живописца», как он однажды подслушал о себе. Верно. Он красиво месил и мазал. Лучше всех умел написать политый дождем асфальт, запотевший графин, тусклое золото орденов на груди маршала, дымок трубки, обтекающий усы вождя. Он это знал о себе и гордился собой, но чувствовал также, что никогда ничего не придумает в смысле композиции. Не говоря уже о замысле, о новой идее картины.
Эти рисунки его задели. Он хмыкнул. Сказал:
— Н-да. Необычно… — а потом нагнулся к Риттеру и что-то шепотом ему сказал.
Наутро Риттер отнес в МГБ заявление, в котором говорилось:
«…с целью проверки бдительности представил ему копии рисунков австрийского буржуазного упадочного художника Э. Шиле, сказав, что это рисунки моего сына. Мой сын Николай, являясь студентом Училища имени Баумана, изготовил их по моей просьбе. Гр. Нехамкин заявил, что это необычный талант, которому не будет места в СССР, и посоветовал моему сыну совершить побег на Запад, где, по словам гр. Нехамкина, его ждут высокие заработки и признание…»
Но напрасно!
Напрасно, ибо Борис Аронович Нехамкин, приехав домой на служебной «Победе», не стал отпускать шофера, а, не снимая пальто, присел за письменный стол и написал:
«…с целью провокации представил мне копии рисунков австрийского буржуазного упадочного художника Э. Шиле, сказав, что художник — его сын. Дабы не спугнуть провокатора, я притворился, что не понял, кто автор рисунков. Но сказал, что его сын, скорее всего, страдает необычным психическим расстройством и что в СССР места таким извращениям нет, разве что на загнивающем Западе процветают подобные, с позволения сказать, художники…»
Потом спустился вниз и велел ехать на Лубянку, в приемную МГБ.
Поэтому следователь Карасёв, вызвав к себе Риттера, долго материл его и тыкал носом в заявление Нехамкина, больно сжимая ему затылок своими крепкими пальцами. А потом поехал в мастерскую Нехамкина и сказал:
— Дорогой Борис Аронович! Риттер наш внештатный сотрудник, но, как оказалось, полный идиот. Вы уж простите нас, не говорите товарищу Абакумову, — и Карасёв кивнул на портрет генерал-полковника, стоявший на мольберте. — А с этим болваном Риттером мы уже сегодня расстались, отобрали подписочку о неразглашении.
— Ладно, ладно, черт с ним! — засмеялся Нехамкин и пожал следователю руку. Он говорил «чорт», сильно ударяя на «о».
Но через пару лет следователь Карасёв подготовил дело на Нехамкина как на буржуазного космополита и агента международных сионистских кругов.
Нехамкина отовсюду выгнали, но не арестовали и не судили, потому что менять сотню лучших портретов вождя и маршалов было себе дороже. Его назначили учителем рисования в город Невьянск, Свердловской области, но до места он не доехал, заболел воспалением легких и скончался в свердловской горбольнице.
Игорь Петрович Риттер с женою Антониной Сергеевной пошли на похороны Сталина. Они жили на Сретенке, поэтому двинулись по Рождественскому бульвару к Трубной, и там их раздавила толпа.
Следователя Карасёва расстреляли вместе с Рюминым.
Остается Коля Риттер.
Перерисовка вывихнутых фигур Эгона Шиле сильно стукнула его по мозгам. Он ушел из инженеров и стал вольным художником. В оттепель общался с лианозовцами, ходил в студию Белютина. От него остался целый шкаф рисунков и целая антресоль картин, и сейчас они, представьте себе, неплохо продаются.
В общем, внучка довольна.
Хотя любой этюдик Нехамкина стоит вдесятеро дороже.
но тайна твои покрывала черты
Дальняя комната
Восьмиэтажный дом был весь в мемориальных досках. Нина Юрьевна занимала целый этаж. Там на этаже было по две квартиры — пятикомнатная и четырехкомнатная. Так вот, они обе были ее. На площадке были две двери, но внутри все было соединено.
— А вот так! — говорила Нина Юрьевна молодому архивисту по имени Дима Круст. Этот Дима приходил к ней разбирать нотные рукописи из домашней коллекции: отец Нины Юрьевны был знаменитый музыковед, академик, лауреат Сталинской премии.
— А вот так! — рассказывала Нина Юрьевна. — А мама была народная артистка СССР и лауреат ажно трех Сталинских премий. Но они с папой не были расписаны. А когда построили этот дом для работников науки и искусства — то папа и мама получили каждый по квартире! Ну, а потом уже расписались, проделали дверь и все такое… Это я, Димочка, к тому, что люди искусства не по облакам бегали…
Нине Юрьевне было за шестьдесят: худая, с короткой стрижкой, в огромных дымчатых очках и с двумя кольцами на левой руке — большой бриллиант и пятицветная камея.
Иногда Нина Юрьевна говорила: «минуточку» — и скрывалась за дверью, которая вела вглубь квартиры.
Когда она выходила, Дима смотрел на фотографию на стене.
Там была обнаженная молодая женщина. Она сидела, положив ладонь на острую коленку, развернув худые плечи. Это была дочка Нины Юрьевны. Хотела стать художницей, потом — фотомоделью, Нина Юрьевна рассказывала. А потом заболела. Потеряла речь. Не выносит света. Не читает, не слушает радио. Третий год сидит в темной комнате. Почти ничего не ест. Нина Юрьевна горестно промокала глаза, чуть приподняв свои громадные непрозрачные очки.
Однажды Нина Юрьевна сказала:
— Дима, отпустите меня часика на два? А потом я привезу чего-нибудь вкусного, и будем пировать! Идет?
— Идет, — сказал Дима, не поднимая головы от старинной тетради.
— Если там будет шум или стук, — Нина Юрьевна показала на дальнюю дверь, — не обращайте внимания. С ней ничего не случится. Обождет. Она уже ела и пила. Ходить в унитаз, простите, она сама умеет. Ну, пока!
— Да, да! — кивнул Дима, погруженный в выцветшие строки.
Хлопнула дверь. В квартире была мертвая тишина. Но вдруг, через полчаса примерно, он почувствовал в глубине квартиры какое-то движение. Встал, приложил к двери ухо. Явственно услышал легкие шаги — взад-вперед. Он обернулся, посмотрел на фотографию. Какая она красивая! Он взялся за ручку двери. Там был темный коридор. Дальше — почти совсем темная комната, с плотными гардинами. И еще одна дверь. Приоткрыл. Темнота, едва освещенная зеленой лампочкой, как в радиоприемнике. Расстеленная кровать. На кровати — тощая голая девушка, стриженная почти наголо.
