Маяковский в конце 1920-х вообще уйдет из литературы, станет хозяином крупного рекламного агентства, издателем и миллионером. Он переживет всех, умрет в конце семидесятых, но мемуаров не оставит.
Поговаривали, что он виноват в странной смерти Горького и в исчезновении Бабеля и Либединского во время оккупации Парижа.
В ответ на такое публично высказанное подозрение Пастернак дал пощечину Авербаху. Маяковский об этом знал и не раз говорил, что очень, очень тронут благородством Бориса. Но роман Пастернака «Лариса Гишар», о разочаровании русской интеллигенции в западной демократии, печатать отказался.
Вы спросите: а где же Шолохов? Фадеев? Булгаков? Катаев? Леонов?
Они прекрасно приспособились к конституционной монархии, которая установилась в России в феврале 1917 года.
Режим был жесткий, авторитарный, имперский, националистический. Левых с «революционными заслугами» выдавили из страны, а левые помоложе, вроде Тихонова и Светлова, эмигрировали сами.
Не говоря уже о Пастернаке и Мандельштаме.
Им, видите ли, было душно.
да не ведает левая рука, что творит правая
Князь милосердия
Немоляев позвонил Василькову днем, когда тот был на работе. Слышно было плохо — там, в трубке, шумели машины и голоса: наверное, Немоляев звонил с улицы или даже, скорее всего, с рынка. «Увидеться надо старичок, повидаться напоследок!» Слово «напоследок» испугало Василькова. Хотя сильнее всего испугал сам звонок. Он был точно уверен, что Немоляева больше нет. Как, что, почему, умер, лег на дно, эмигрировал — неважно. Нет, и всё тут. Исчез и следа не оставил.
Так исчезли почти все одноклассники. Про кого-то было точно известно, что умер, когда и отчего, а остальные просто растворились. Последний сбор школьных друзей был лет десять назад, Васильков пошел, его уговорил Буксман. Еще пришли четыре пожилые тетки с другими фамилиями. Постояли возле школы полчаса. Никто ни про кого ничего не знал. Даже в кафе не зашли: говорить было совсем не о чем.
Немоляева последний раз Васильков видел в девяносто втором. Он крутился в какой-то мелкой фирме на третьих ролях. А потом позвонил в девяносто пятом. Очень сильно кашлял, сказал, что дикий бронхит у него. Как будто за этим и звонил. И всё, пропал. Васильков пару раз спросил у Буксмана — они-то как раз дружили, Буксман был известный адвокат — спросил: «Как там Витюша наш Немоляев?» Но Буксман только пожал плечами.
И вот вдруг такое дело.
Василькову совсем не хотелось видеть Немоляева. Тем более все эти трагедии типа «напоследок». Разорился и решил утопиться? Убил кого-то и пойдет сдаваться в руки правосудия? Или рак в последней стадии? Не было печали — сидеть и все это выслушивать, кивать и вздыхать.
Но не скажешь ведь старому школьному другу, что мол, извини, я страшно занят, прости, мне звонят по городскому, и отбой. Поэтому Васильков сказал:
— Надо, старичок, конечно, надо повидаться!
— Диктуй адрес! — сквозь шум закричал Немоляев. — В восемь нормально?
— Нормально, — сказал Васильков.
Немоляев пришел в четверть девятого.
Он был в старом, но приличном драповом пальто, в руке вытертый портфель.
Васильков незаметно принюхался. Нет, от Немоляева не пахло бомжом или неопрятным стариком. Легкий запах шерстяного костюма и простого мыла. Он вздохнул облегченно. Тем более что Немоляев сказал, что бросил курить, и на коньяк не налегал: за весь вечер выпил две рюмки, и те растягивал. Но ел с большим аппетитом.
— Никого не осталось, — говорил он, жуя, поперхиваясь и откашливаясь. — Одни мы с тобой. Кутя от инфаркта, Груша тоже от инфаркта, Валечка Рудный летчиком разбился, а какой хороший был… Мечтал в летчики, и вот такая херь, еще в училище. Зюзя спился. И Клюня, по пьяни под электричку, ужас…
— Да, — вздохнул Васильков. — Рудный Валя был классный парень. Еще Миня Соколов, помнишь? Тоже умер.
— Говно был твой Миня, извини.
— Почему мой? — пожал плечами Васильков.
— Тогда еще раз извини, — сказал Немоляев. — Да. Пахом тоже пропал. Больше парней вроде не было, одни девки. Да, еще Букс. Куда он делся? В Израиле?
— Что ты! Он тут. Процветает, можно сказать! Буксман, Лавинский и партнеры.
— Во сука! — возмутился Немоляев. — Я ему звоню, а мне: «Вы ошиблись!» А голос, сука, знакомый. Ну и хер с ним. Одни мы с тобой остались, и это характерно.
— Почему? — спросил Васильков.
— А потому, что меня все били. Кроме тебя. Помню, на перемене стоял я в коридоре у стенки, прислонился, ноги выставил, а Миня Соколов мимо шел — и мне подсечку. Просто так. Я на жопу бац. Заплакал. Обидно стало. А ты подошел, руку дал, помог встать…
Немоляев всхлипнул, положил ладонь на руку Василькова.
— А ты-то как живешь? — спросил Васильков.
— Да ну, — сказал Немоляев. — Накоплю, истрачу. Накоплю, истрачу. Глупо живу.
Васильков вдруг увидел, что у Немоляева перстень с циркулем и угольником.
— Ты чего, масон? — спросил он.
— Некоей весьма высокой степени посвящения, — усмехнулся Немоляев.
— Великий Мастер, что ли?
— Да нет, — объяснил Немоляев. — Великий Мастер — это, так сказать, выборная руководящая должность. Великим Мастером может быть масон любой степени — от третьей до тридцать третьей. А я в начальство не лезу.
— А у тебя какая степень? — спросил Васильков.
— Двадцать шестая. Называется «Князь милосердия»… Ну, что глядишь? Это все болтовня, про могучих масонов. А на самом деле сидят отставные полковники и вслух читают рефераты о символике циркуля… Легкое успокоение души.
Василькову, тем не менее, сделалось слегка не по себе. Он отодвинул руку.
— Хорошо, считай, что я сумасшедший, — сказал Немоляев. — Слушай, друг ты мой, позволь мне остаться переночевать. Напоследок, — значительно добавил он.
— Минутку, — сказал Васильков и вышел.
Жена его сидела в спальне и читала книжку. Васильков объяснил, в чем дело, и попросил придумать какой-нибудь вежливый отказ. Но жена у Василькова была верующая и сказала, что это их Бог испытывает, что это подвиг странноприимства, и выдала мужу пару простынь, шерстяное одеяло, подушку с наволочкой и махровое полотенце.
Наутро Немоляев отказался от завтрака, обнял Василькова и ушел.
Васильков зашел в гостиную, где ночевал Немоляев. Простынки были сложены стопкой, а сверху лежал большой завернутый в газету пакет, перетянутый тонкой старой бумажной веревочкой. И записка: «Это тебе, мой единственный школьный друг. А меня не ищи. Витя Н.».
Васильков расковырял газету. Боже! Это были пачки сторублевок, еще советской, брежневской поры! Наверное, тысяч двести, несусветное богатство по меркам 1980 года. Две дачи, три кооператива, машина «Волга», импортная мебель, антикварные штучки, пиры в ресторане «Арагви», путевки на курорты… Эх. А сейчас — дрянная сальная бумага. Наверное, Немоляев правда был сумасшедший. Или дедушка у него был сумасшедший подпольный миллионер. Или кладовщик Госбанка, это скорее.
