— Слушай, а давай повидаемся?
— Давай, — говорит. — Ты приходи ко мне в гости.
Дальше во сне я вхожу в его комнату. Вроде та самая комната, которую я помнил, которая была и двадцать, и тридцать лет назад. Диван, книжные полки и маленький резной буфет в углу. Но вид совсем нежилой. Зато очень чисто. Ни пылинки. Окна сияют. Занавески отглажены. Паркет блестит. Ковер как будто только что протерт мокрой щеткой.
Он мне говорит:
— Привет! Ну, рад видеть! Заходи, садись.
Но в комнате никого нет. Я оглядываюсь. Может, он в коридоре? Иду к двери. А он смеется:
— Да не ищи, все равно не найдешь. Садись на диван, я на тебя посмотрю. Да, брат, ты повзрослел, конечно. Но вообще ничего! Неплохо выглядишь для своих лет. Не очень разжирел, вот что главное…
Голос как будто с потолка. Я говорю:
— А ты-то где? Куда ты спрятался?
— А я, — говорит он, — обрел бессмертие и вечность. Я теперь бесплотный дух, я все вижу, все слышу, все соображаю. Одно противно, — он вздохнул. — Я ничего не чувствую. Потрогать ничего не могу. Обнять никого не могу. Вот хочется тебе руку пожать, похлопать по плечу — и никак.
— Почему?
— Я же бесплотный…
— Беда, — говорю.
— Зато вечный! — говорит он. — Есть не надо, пить тоже. Ничего прочего не надо. Шмотки не нужны. Очень выгодно так жить. Но жутко скучно.
— Слушай, — говорю. — Я же не знал, что такие дела. Я бы пообедал, если бы знал. Так-то я думал, что к старому другу в гости иду. Вот коньяк принес. А у тебя, значит, никакой закуски?
Он говорит — вернее, голос его говорит:
— У меня в шкафу лежит пельмень. Один. Уже вареный. Ты не бойся, этот шкаф теперь как холодильник. А этот пельмень — он вечный. Ты его съешь, а он снова на месте. Хоть триллион раз. Так что наливай себе коньяк и закусывай пельменем.
— А ты?
— А я, как говорится, мысленно вместе!
Открываю шкаф. Там холодно, правда. На фарфоровой тарелке лежит большой красиво вылепленный пельмень типа равиоло.
Мой друг говорит откуда-то сверху:
— Только имей в виду: этот пельмень — я. Инобытие меня. Понял?
— Не совсем, — говорю. — Как это?
— Чисто метафизически. Так что ешь, не стесняйся.
— Да ну, не надо, — говорю.
— Значит, будешь коньяк без закуски? Ну-ну. Поглядим, сколько осилишь.
— Вообще не буду, — говорю. — Мне надоели твои фокусы!
— И мне твои — тоже!
Видно, не судьба нам снова дружить.
сон на 25 мая 2013 года
Ловля устриц в Аргентине
Дом, большой деревянный деревенский дом с просторным крыльцом, на самом краю поселка.
— Раньше это был рыбацкий поселок, — объясняет хозяин дома, — а сейчас три четверти домов купили городские, под дачи. Местных осталось совсем мало. Вот, держи, возьмешь с собой в Москву!
Он протягивает мне двух небольших, с сигаретную пачку каждая, черепах. Черепахи завернуты в мокрую тряпку. Они шевелят лапками.
— Зачем они мне? А они не подохнут в дороге?
— Что ты! Они в мокрой тряпке полгода проживут. Надо же привезти сувенир из Аргентины! Настоящие аргентинские черепахи, ты что!
Я соглашаюсь, кладу черепах в портфель.
— А теперь пошли ловить устриц! — говорит он.
Мы спускаемся к морю по огромному проему в дюнах. Под ногами песок, поросший редкой и жесткой травой. Какие-то щепки, корье, сучки. Надо идти осторожно. По бокам растут, нависая, огромные деревья, вроде сосен, но не совсем. Аргентина же все-таки.
Добираемся до моря.
Косой прибой. Мальчишки бегают по отмели.
— Ветер тут у нас сильный! — говорит мой провожатый. — Осторожно!
Но ветер обыкновенный, ничего особенного.
— Море сегодня ледяное! В два счета ноги застудишь! — говорит он, едва я снимаю сандалии и иду к воде. — Долго по воде не ходи! Увидишь устрицу — хватай и назад, понял?
Но вода, по нашим меркам, почти что теплая. Градусов двадцать, не меньше.
Я хожу по отмели.
Никаких устриц нет.
— Мальчишки всё пособирали, — говорит он. — Но вообще сейчас устриц меньше, чем раньше. Раньше, бывало — ого-го! А сейчас — у-у-у. Смех один.
Я выхожу из воды на песок, обтираю ноги сухими водорослями.
Какой-то старик, примостившись за обломком скалы, лопает устриц. Вокруг него стоят кружком мальчишки и кричат: «Дяденька, угости устричкой! Дяденька, угости устричкой!» — и хохочут.
Подхожу ближе. Вижу, что это никакие не устрицы. Старик берет пустые раковины, кладет туда кусочки курятины — курятину он зубами отрывает от вареной курицы — кладет, значит, курятину в раковину, припечатывает пальцем и начинает есть, понарошку прихлюпывая и причмокивая.
Мальчишки смеются.
— Это старый рыбак или дачник? — спрашиваю я провожатого.
— Ах, какая разница! — вздыхает он. — Самообман! Кругом сплошной самообман!
осколок былого, кровавый рубин
Горький и Бедный
Вдруг захотелось написать роман о русской литературной эмиграции.
Как они мыкались в Праге, Белграде, Париже.
Снимали мансарды. Искали работу. Были таксистами, официантами, наборщиками, а то даже уборщиками.
Впрочем, кому-то повезло. У кого-то был давно купленный домик в маленьком городе, в Бретани. Кого-то издавали на европейских языках еще до революции. Кто-то сумел завоевать Париж — хотя бы эмигрантский.
Была даже газета. Был журнал, и не один!
Клубы, кружки, салоны, объединения, размежевания, сплетни, зависть, клевета, суды чести, возгласы «я не подаю руки подлецам!».
Романы, женитьбы, измены, разводы, возвращения.
Взаимные обвинения в сотрудничестве с русской разведкой…
Ну, а кто-то так никуда и не пробился.
Чердак, кабак, отчаяние, гибель.
Так, в 1933 году, зимой, в сырой и нетопленой комнате найдут в петле весельчака Демьяна Бедного.
Горький не придет на его похороны — потому что будет в Стокгольме получать Нобелевскую премию. С ним поедет его секретарь Осип Брик, ну и Лили, разумеется. Об этом ménage à trois с тех пор будет писать вся европейская пресса.
Бедного Демьяна похоронят Хлебников, Крученых, Асеев и Каменский.
