Но на это требуется и согласие самой девушки. Если она не хочет – может не ехать. Тут, как говорится, согласие есть продукт непротивления двух сторон.
Кабинка для приватных танцев – это такое небольшое помещение внизу для тех клиентов, которые не хотят светиться в общем зале. С атласным диванчиком, столом, креслами.
В ней уже сидит жирный, расплывшийся, важный кавказец с лысеющей головой и унизанными перстнями пальцами. В его застывших то ли от кокса, то ли от выпитого виски неподвижных глазах пустота, которая через секунду после ее прихода загорается каким-то диким огоньком, от которого Крылову пробирает дрожь ужаса: «А вдруг он кинется сейчас на меня? Начнет кусать, грудь щипать, крутить кожу?!»
Она старается как можно быстрее показать свой приватный танец в кабинке и так торопится выскочить из нее, что даже забывает там белые кружевные чулочные подвязки. Убегает, лишь бы не почувствовать на своей коже жирные волосатые пальцы. Но за дверью с интересом на лице ее уже ждет Вадик:
– Клиент хочет тебя взять с собою. Мы тебе даем отпуск!
– Нет! – резко отвечает она, одевая на ходу туфли. – Я не поеду!
– Да ты знаешь, сколько он тебе бабла отвалит? Дурра! За одну ночь озолотишься! – бубнит, настаивая, он.
– Может, тебе тоже даст?! Сам и поезжай с ним! – отрезает она.
– Я тебя оштрафую! – снова взвизгивает он от такого тонкого намека на толстые обстоятельства.
Крылова уже знает, что в клубе действует драконовская система штрафов. За все. Не то сказала – штраф. Не пошла на приватный танец – штраф. Опоздала на работу – штраф…
Ох, сколько же изобрели эти менеджеры-рабовладельцы разного рода причин и поводов, чтобы обобрать бедных девушек… Судя по тому, что никто из самих девушек до сих пор не разбогател – очень много. Принцип простой – использовать человека по полной, а потом выбросить, как отжатый лимон, в урну.
Но она не сдается. Огрызается.
– Хрен тебе! – блефует она. – Вахида Сулбанова знаешь? А Лечо Лысого? Смотри, довыпендриваешься! И отцепись от меня! Я тебе не девчонка-малолетка, которую кому хочешь можно подкладывать!
И уже чувствуя, что попала, а Вадик поплыл (все страшно боятся нохчей, которые заполонили весь город), добавляет:
– Был уже один такой крутой! Пытался меня обломать. Нашли на улице с перерезанной глоткой!
И пошла. Не оглядываясь. Хотя от страха, от вековечного бабьего страха подгибались ноги, что-то тряслось и дрожало внутри. И еще сосало под ложечкой.
«Если сразу себя не поставишь, потом пожалеешь!»
VI
С утра большой современный зал бывшего дворца имени Ленина полон. Но только сам премьер-министр покинул совещание, как более мелкое чиновничество тут же стало растекаться. Кто в буфет, кто покурить, кто просто свалил в гостиницу. Так что в ровных рядах чернопиджачного чиновного люда зияли огромные дыры из обитых зеленым бархатом кресел.
И выступление несомненно выдающегося человека, бывшего мэра Сингапура, слушало уже меньше половины делегатов этого собранного со всех концов независимого Казахстана совещания.
Маленький плосколицый китаец метался по сцене от микрофона к развешенным графикам и все пытался объяснить этим дремлющим любителям тоев и армянского коньяка что-то жизненно важное и бесспорное.
Худющая, как скелет, женщина-переводчица не успевала за китайским гостем. Но все же Амантай, не снимавший миниатюрных наушников ни на секунду, усвоил главное из выступления Линь Сяня: само по себе городское хозяйство может быть высокодоходным бизнесом. И город способен зарабатывать на свое развитие немалые деньги.
«Только не у нас! – с горечью думал Амантай Турекулов, сидя в одиночестве на своем ряду в удобном, обитом бархатом кресле. – У нас, да и в СНГ городская власть озабочена совсем другим».
Проходят выборы. Побеждает какая-нибудь фигура. За нею стоит клан. Или чаще всего банда. Мэр расставляет членов этого образования по теплым местам. Они присасываются к городской казне. И начинают ее доить. Один подбирает под себя городской транспорт. И возит на старье людей, получая от города дотации. Другой берет в аренду по мизерной цене принадлежащие городу гостиницы, передает их в субаренду по рыночной и, ничего не делая, стрижет купоны. Третий подряжается собирать платежи с горожан за жилье, свет, воду. Создает какой-нибудь расчетный центр. И с каждой напечатанной платежки получает свой процент. Четвертый подминает под себя водоснабжение. И дерет три шкуры за воду, которую нельзя пить… Пятый создает топливную компанию. Выгоняет конкурентов из города. И торгует дерьмовым бензином втридорога… Шестой ворует на школьном питании. И вот этим пройдохам и мошенникам, этим глистам, этим бычьим цепням он пытается объяснить, что городское хозяйство может быть самодостаточным бизнесом! Они это давно знают! Только работают не на горожан, а на себя!
Амантаю даже стало жалко этого упрямого, взлохмаченного китайца в строгом костюме. «Не понимает он того, что у нас сегодня в аренду взято само государство. Все окружение нашего президента ведет такие же игры. Одна дочка строит в заповедной зоне Алма-Аты дорогущие даже не коттеджи, а целые дворцы. Другая взяла в аренду телевидение. Пока. Впрочем, – Амантай оборвал течение таких опасных мыслей. – Лучше не лезть поперек батьки в пекло. Вот стану вице-премьером…»
Он не успевает додумать о том, что сделает на высоком посту. Кто-то сбоку осторожно трогает его за рукав. Он оборачивается. Перед ним стоит смуглолицый служащий дворца в синей форме. Наверное, билетер. Или посыльный. Он на плохом русском говорит:
– Там вас ждать!
Амантай, чертыхаясь в душе, молча, чуть пригнувшись, чтобы не мешать никому, выскальзывает ко входу. В просторном, украшенном в позднесоветском стиле фойе с какой-то бумажкой в руке стоит его помощник Петя Трутнев. Его носатая печальная физиономия уныло и одиноко маячит в пустом пространстве. Взгляд Петра как-то странно текуче скользит по лицу Амантая. Он протягивает ему листок, который оказывается телеграммой, и произносит куда-то в сторону:
– Ваш отец… умер!
Амантай всегда готов к чему угодно. К своей отставке, к восстанию народа, к заговору, аресту, разводу. Но тут… не то чтобы он не понимал, что годы уходят и отец его уже совсем не «железный коммунист», каким он его знал когда-то. Где-то подспудно, подсознательно он ждал этого часа. Но всегда гнал от себя эти мысли: «Ничего, он еще крепкий старик!» И вспоминал, каким видел его по приезде в Жемчужное. Высохший, совсем седой, но прямой с упрямыми складками у рта. Весь как натянутая струна. И везде, где только можно, к месту и не к месту, отстаивает свои взгляды. Амантай его понимает: «Признать, что коммунизм и Союз были ошибкой для него – это значит признать зряшным все, что он делал. А жизнь, которую он положил на алтарь коммунистической идеи, перечеркнута. Кто же на такое согласится?!»
Амантай вспоминает последний разговор с отцом. Он тогда приехал в новом статусе. И стремился показать себя – члена правительства. Так что во время обеда как-то небрежно уронил:
