Когда снег растаял и вода зашипела, снял кружку и долго грел через рукавицы руки, а потом грелся пустым кипятком изнутри. Отходил.
«Что же это получается! К чему нас готовят? Ведь то, о чем нам сегодня говорят инструкторы, вдалбливают в наши головы, все против правил мирной жизни. Значит, на войне они не нужны».
И от этих новых мыслей у него перехватило дыхание. И земля уходила из-под ног:
«Ведь я мог убить человека. И может быть, даже убил бы его. А за что? Ни за что! Просто так положено. Чтобы нас никто не видел… Никак не укладывается в моей голове это правило. Хорошо, что все обошлось. Но я-то. Я сам. Как я мог утратить понимание, где мирная жизнь, а где война. А это самое страшное».
* * *
Первое, что он сделал с восходом солнца, — прошел по лесу, тайно надеясь, что следы будут звериные. Может, лося, может, оленя, барана.
На чистом девственном снегу четко отпечатались тракторные подошвы новомодных туристических сапог.
Такая вот она — игра в казаки-разбойники.
VII
Открылся «ящик Пандоры». И оттуда на страну посыпались бедствия.
Хотели как лучше. Чтобы чинно, благородно советский народ переделал свою жизнь, построился и пошел колоннами к светлому будущему. Не получилось. Вместо этого все стали вспоминать старые обиды. Кричать. Устраивать митинги, демонстрации. А под конец перестройки крушить все, что попадется под руку. И остервенело драться между собой. Армяне сцепились с азербайджанцами. Грузины с абхазами. Осетины с ингушами. Прибалты с русскими. Киргизы с узбеками. Таджики между собой… И пошло-поехало. На фоне всего этого как-то померкли события в Алма-Ате. Подумаешь, вышли на площадь. Тут дело к локальным войнам идет. Разгорается вражда застарелая, вековая, передающаяся из поколения в поколение.
«То, что у нас было, — это так. Пустяки», — думает Амантай Турекулов, принимая прямо у себя в стеклянном аквариуме ЦК ЛКСМ бывшего комсомольца Амангельды Нупенова. Потухший взгляд, обритая налысо голова со шрамом на черепе, поношенная одежда и стоптанные башмаки лучше каких бы то ни было слов и рассказов говорят о состоянии дел осужденного за участие в декабрьских событиях.
— Амангельды, и что ты теперь собираешься делать? — наливая «гостю» в пиалу чай и подчеркивая этим свою демократичность, спрашивает его Амантай. Затравленный взгляд Амангельды, брошенный исподлобья, и дрогнувшая в руке пиала с черно-густым чаем лучше всяких слов ответили Амантаю. Да, действительно, что он может сейчас ему сказать? Но Амангельды все-таки пробормотал невразумительно:
— Сначала хочу восстановиться в комсомоле. А потом посмотрю, что можно сделать еще…
Он явно что-то недоговаривает, рассказывая о своих мытарствах по изоляторам и тюрьмам. Но Амантай и так знает. Несладко пришлось участникам тех событий не только на воле, но и за колючей проволокой. Зона тоже несвободна от политических пристрастий. И всякого рода фобий. Так что ребята, попавшие туда, чувствовали себя изгоями. Их и там унижали, избивали и всячески опускали. Участвовала в этом не только администрация, но и зэки. Попали ребята в мясорубку.
— Арестовали меня… Не помню, на какой улице подъехала машина. И милиционер крикнул мне, что он казах и хочет со мной поговорить. Когда я подошел к нему, он нанес мне удар в живот. Потом меня стали избивать дубинками… И уже без сознания доставили в РОВД. Там, когда очнулся, тоже били. Два русских милиционера.
Амантай слушал нехитрый рассказ Амангельды и чувствовал, как с каждой минутой внутри его разгорается гнев и ненависть, переплетенные с жалостью…
Уже одно то, что он, секретарь ЦК, принимает лично осужденного за участие в событиях, было вызовом, смелым шагом. Хотя за прошедшее время ситуация стала кардинально меняться, общество еще до конца в этом вопросе не определилось. Более того, по мере изменения оценок происшедшего нарастало противостояние среди населения. Одни держались прежних подходов: националисты, подстрекаемые сверху, устроили беспорядки, порушили интернационализм. Другие считали их героями, поднявшими голос против давления командно-административной системы. Но ни те, ни другие не видели того, что понимал и видел Амантай. «Судьба этих ребят сломана. Жизнь исковеркана. Вот сидит он, Амангельды. Парень честный, порядочный. Школу закончил с золотой медалью. Умница. Приехал в столицу учиться… И вот чем все кончилось. Тюрьмой. Навешали ярлыков. Накатили волной. Осудили. И пусть сейчас что-то начинает меняться. Но ведь их судьбу не исправишь.
И мой друг Дубравин тоже участвовал в этой кампании травли. И по сей день не успокоился. Называет ребят „наци“. Какие они „наци“? Ладно, посмотрим, друг Александр. Я тебе это припомню».
«Тут одним гневом и криком дела не поправить. Надо найти подходящий случай. Он ведь номенклатура ЦК ВЛКСМ. Так что надо все как следует подготовить. И нанести ему удар на очередном пленуме. После выборов». «Хватит ему навешивать на нас ярлыки. Критиканствовать. Унижать республику и наш народ. Мы тоже можем ему кое-что сказать. Если демократия, так демократия. Выставлю свою кандидатуру на должность первого секретаря. Вместо этого дятла, ставленника Москвы Кондыбаева. Выиграю выборы. И тогда уж отыграюсь по полной. Рассчитаюсь за все».
Но какой-то внутренний голос язвительно задавал ему вопрос в противовес: «А как же дружба? Что скажут другие ребята?» — «А дружба — это было в другой жизни. Все сейчас новое.
Впрочем, не надо делать все с бухты-барахты. Надо посоветоваться с агаем Маратом. Что он скажет. Поддержит или нет. Поможет найти подходящее время. И подходящую форму».
Амантай встает из-за стола. Идет к сейфу. Достает оттуда коньячок. Наливает аккуратно две рюмки. Это успокаивает. Убаюкивает…
Давно ушел Амангельды. Чай остыл. И гнев остыл. Началась долгая умственная работа. Впереди новый этап. Новые горизонты карьеры. Надо только занять правильную позицию в изменившихся обстоятельствах.
VIII
«На войну» разведчики выходили ночью. Вот и сегодня, как только начало темнеть, в серых от сумерек палатках зашевелились, задвигались, засобирались тени. Анатолий Казаков закончил подшивать надорванный карман «разгрузки» и примерил, вставив в него заряженный автоматный рожок.
«В самый раз», — с удовлетворением думает он, толкая в плечо Алексея.
— Вставай, соня! Вставай, лежебока! Уже выходим!
И действительно, в проеме палатки нарисовалась плотная, круглолицая, белобрысая, в полной амуниции фигура прапорщика Палахова.
— Вы че, отцы? Народ уже грузится. А вы еще дрыхнете. Давай быстрей. Командир зовет!
Рыжая копна волос Алексея, как Ванька-встанька, поднялась над лежанкой. Он машинально зашарил на земляном полу в поисках кроссовок. И его конопатая физиономия выразила глубокое сожаление по поводу прерванного сна. Зевнул. Потянулся. Стал собирать вещмешок.
Казаков залил в обтянутую материей зеленую фляжку воды из цинкового бака и привычно бросил туда пару дезинфицирующих таблеток. Взболтнул фляжку. И поморщился. Все равно это мало помогает. Все разведчики, да и он тоже, маются нынче животами. А как иначе. Ведь здесь не из чего выбирать. Приходится пить откуда попало. Сырую воду. А при выборе, что взять: флягу воды или дополнительный цинк с патронами, — чаще всего берутся патроны.
