* * *
Через три месяца он уехал на курсы усовершенствования офицерского состава. И то дело. Где-то наверху было принято решение. Не копать дальше. Не искать тех, кто организовал декабрьское стояние на площади. Поэтому те, кто много знал и лез куда не надо со своими открытиями и рапортами, больше не требовались. Пусть едут подальше от Алма-Аты. С повышением вас!
III
«Новый кабинет. Новый секретарь. Новая должность. А работа старая. Бумаги. Бумаги…» — Амантай Турекулов поморщился и убрал соринку, попавшую в глаз.
Какая-то необъяснимая, давящая, сосущая душу тоска напала на него в последнее время. То ли достала сырая, невнятная зима, то ли дела семейные. Постылая жена со своими вечными претензиями. Проблемные дети.
Не так давно у него родились близнецы — мальчики, похожие на всех родственников сразу.
Вот уж поздравляли его, поздравляли. Все холуи сбежались: «Амантай Турекулович! Какая у вас радость! Какое у вас счастье!»
А какое у него счастье? Счастья-то и нету. Жаловаться особо нечего. Но и радоваться особо нечему.
Может, зря он когда-то так рвался к карьере, к власти. Может, ему для души лучше было бы баранов пасти. Или работать каким-нибудь трактористом, механизатором. Ведь любит же он прокатиться на мотоцикле.
«Ладно. Хватит. Раскис, понимаешь!»
Амантай встал из-за большого полированного, уставленного разными безделушками стола. Прошелся туда-сюда по просторному кабинету. Подошел к сейфу. Достал оттуда початую пузатую бутылку армянского коньяка и лимон. Аккуратно налил полстакана. Выпил духовитую жидкость залпом. Не морщась, закусил лимончиком.
«Ну вот. Кажется, настроение поднимается вместе с градусом. Что там у меня на столе? Доклад к пленуму? Надо выправить. И добавить что-нибудь значимое».
Допинг подействовал. Он вернулся к столу в приподнятом настроении. Взял в руки беленькую брошюрку «Конституция СССР». Наугад открыл раздел «Основы общественного строя и политики СССР». Нашел седьмую статью, в которой говорилось о работе общественных организаций. Стал читать, подыскивая подходящую цитату. Ничего не нашел. Покрутился в своем зеленом кресле. Достал из большой тумбы стола домбру. Ударил по струнам. Инструмент ответил недовольным глухим гулом.
«Что-то не работается. Вызову-ка я помощника. Пускай он правит доклад. В конце концов, за что я ему деньги плачу? Взял его с собою сюда, в центральный комитет. Пусть работает».
Нажал на кнопку звонка. Бесшумно открылись сначала одна, потом другая дверь. Показалась стройная, строго одетая — белый верх, черный низ — секретарша Гузель. Красивая. Но Амантай строго, никакой фривольности:
— Вызовите Сергея Трутнева!
Через минуту в дверях очутилась узкая, носатая и бровастая физиономия помощника по литературной части.
— Сергей Павлович! Я тут посмотрел подготовленный в отделе мой доклад на пленуме. Ну никуда не годится. Просто верх безобразия! — На самом деле Амантай даже не открывал присланной ему писанины. Просто у вышестоящих товарищей он научился такой манере работы с подчиненными. Сначала опустить. А потом озадачить. — Поэтому прошу вас посмотреть его свежим взглядом. Переделать. А уж потом приносить ко мне.
Когда за помощником тихо закрылась дубовая дверь, снова присел к столу. Почитать газеты. Что там пишут о республике в центральной прессе?
«В биографии декабрь…» — «Опять Дубравин разразился статьей на тему зимних событий. Прошло. И забыли. Так нет же. Все дует и дует в свою дуду. А ведь времена меняются. А он этого не понимает». Вздохнул. Перевернул страницу. «С одной стороны, после декабрьского шока потихонечку, полегонечку напуганный народ восстанавливается. Какие-то вещи стали подвигаться. В ЦК Компартии создали сектор межнациональных отношений. Посадили туда немца Шепеля, чтобы разгребал дела. В первую очередь языковые. Начали казахский язык продвигать. Детские сады, школы на казахском появились. Закон о языке приняли. Требуют двуязычия в официальных делах. А с другой, как обошлись с молодежью, участвовавшей в декабрьских событиях? Плохо обошлись! Вчера приходил к нему один из таких ребят. Просит восстановить его в комсомоле. На работе. Принес заявление. Где оно лежит? А вот, кажется». Амантай подвинул к себе с края стола написанное мелким убористым почерком заявление. Стал читать:
«…Сейчас у меня на многое открылись глаза. С раннего детства нас учили верить в идеалы коммунистов. В их честность, принципиальность. Но только сейчас мы узнаем о фальсификациях, подтасовках, приписках. Все это проделывали не только с планами, орденами, но и с честью…»
— Ишь, как пишет! — вслух произносит Амантай. — Смелые теперь стали все. И про Кунаева тоже…
«Трудно вообразить, кем был для нас бывший первый секретарь ЦК партии республики Кунаев Д. А. И кем он стал для нас сейчас. Ладно мы, молодежь, заблуждались в те декабрьские дни. Но где же был он, наш первый секретарь? Ведь предлагало же ему бюро выступить перед собравшимися. Он отказался, спрятался. А ведь мог бы объяснить, предотвратить, помочь разобраться в ситуации, когда та возникла. Видимо, в то время не интересовали его наши судьбы…»
Амантай снова отложил заявление. Странные мысли, двойственные и не до конца понятные, мучили его, кружили голову. «Кто друзья? Кто враги? Где враги?»
Жизнь вроде как после всей истории осталась такой же, как и была. Но это все внешнее. Снаружи. А в воздухе самом, в какой-то ауре над республикой, над городом… Впрочем, в какой там ауре?! В головах людей все изменилось. Вот друг Ербол. До площади он, Амантай, ему доверял. Целиком и полностью. А теперь? Что-то в нем переменилось после следственного изолятора. Внешне все то же. А чего-то не хватает. «Может, продал он меня? Может, стучит? И так голова кругом идет».
И народ весь изменился. Партийные органы, постановления, съезды говорят об одном. А люди шепчутся на кухнях. Гнут свое. Как будто что-то давно сдерживаемое, зябкое, евшее душу вышло наружу. Казахстан — колония. Сырьевой придаток. Русские — колонизаторы. Высосали республику. Вроде правда. Так и есть. А с другой стороны. Есть друзья. С детства. Настоящие. Незаемные. Какие из них колонизаторы? Смешно. Или их родители. Такие же труженики, как и его отец с матерью. Как совместить? Трудно. Скорее всего, невозможно. Запутаешься. Туман. Один туман. В голове. И главное, не к кому пойти с этими мыслями. У кого искать поддержку? Кто объяснит? Единственная отрада — новые друзья. Писатели… Книги… Мухтар Шаханов.
IV
Время идет. Но ничего не лечит. Александр Дубравин чувствует это. И боится этого. Он даже пытается снова вести дневник. Чтобы хоть как-то выразить, сбросить с души боль потери и в надежде через эти строки заочно объясниться с нею: «Пишу в пустоту. В небо. В звезды. В безмолвие, которое окружает меня. Ты молчишь… А я не могу…»
