— Есть! — заорал голос из туалета.
Туда снова затопали, повели осоловело крутившего головой в прихожей Сашу, но ценители поэзии остались стоять, и те, что читали газеты, — не разгибались, скажут потом, что перлюстрировали документы, а сами поднаберутся, родимые, знаний о своей милой конторе.
Возле туалетного шкафчика с инструментом стоял молодой милиционер в форме, с интеллигентными чертами лица — мне почему–то подумалось, что он сам может по вечерам писать что–нибудь про «паутину дней» для какой–нибудь выпускницы торгового техникума, и его, бедного, аж трясло от возбуждения. Похоже, первый обыск, на котором он сам — САМ, лично, нашел что–то серьезное! Что–то являющееся уликой. И что же там? Я, на правах уж не знаю кого — хозяина или подозреваемого, подался вперед, и меня пропустили, и что–то было опять же комичное (или это мой бедный мозг, Лиза, лихорадочно ищет комичное в этой уже сгустившейся для меня тупиковой ситуации?), так вот — было что–то комичное в этом скоплении людей в фуражках, с табельным оружием, с лицами детективов, над раззявленным унитазом. «Кто последний?» — хотелось спросить мне в ответ на все их дурацкие шутки, и не спросил я только потому, что на самом верху только что, похоже, выдвинутого этим подростком ящика для инструмента лежал папин самодельный нож из двухмиллиметровой стали, с деревянной ручкой, нацепленной на металл мастерски, по–заводскому. Правда, всех этих тонкостей отцовской работы не было видно, весь нож был в бурой вязкой массе, скорее черной, чем красной, и я отчетливо понял, что, как бы он сюда ни попал (я искал его несколько дней назад, я помню, я своими глазами видел, что здесь его не было, ну как им это доказать! Где он был? И когда он здесь появился? И он, и свитер лежали на самом виду, неужели они думают, что убийца так, в нестираном, немытом виде хранил бы две основные улики своего преступления!), так вот, как бы он сюда ни попал, это был тот нож, которым кто–то исполосовал твое тело, Лиза. И это было уже совсем не то, что найденный на полке свитер, в этом предмете сейчас таилась энергия отобранной у тебя жизни, я глядел на него, и я чувствовал, что им тебя убили, после соприкосновения с этим куском металла, сделанного отцом, моим на все руки мастером–отцом, заточившим его годы назад так, что он более не нуждался в бруске, ты больше не могла существовать, и кто придумал сделать так брутально? Если им вздумалось лишить тебя жизни, почему они не взяли какой–нибудь свой палаческий предмет, которым убили уже многих, почему они использовали нож моего отца, который вообще ни в чем не виновен! Как могли резать, вскрывать тебя, Боже! Вот этим двухмиллиметровым металлом, предназначенным для технических нужд, этим почерневшим, кое–где даже ржавым, этим корявым… Жестокость… Я не могу, не могу… Я сел на пол рядом с туалетом и перестал видеть. Возможно — оттого, что закрыл чем–то глаза, и у меня коротко спросили что–то, и я, кажется, сказал «да», но голос я слышал, этот голос диктовал:
— Нож самодельный, мельче пиши, бля, здесь же только три строчки! Ну и куда ты будешь все остальное пихать? Давай между строчек вщемляй. Самодельный, с деревянной рукояткой. Материалы —-сталь, дерево, лезвие — около двадцати пяти сантиметров. Весь в бурых пятнах. Предположительно — орудие преступления. Водички ему дайте.
Кто–то ткнул меня сапогом под ребра, и оказалось, что я сижу на корточках, прислонившись к стенке у входа в туалет, утопив лицо в колени, которые я обнял руками, и я согнулся, и поднял лицо, и сапог спросил у меня: «Воды?» — но я покачал головой, покачал, и качал еще очень долго — по другому поводу, по какому — ты знаешь. Лиза, мне очень важно, чтобы ты знала, ты, — что я тебя не убивал! Это какой–то водевиль, можно сомневаться в том, где ты был вечером, ночью, особенно после такого потрясения, после беготни за тобой, но, когда видишь этот кусок металла, понимаешь, во–первых, что никогда не посмел бы его направить в твою сторону — никогда и ни при каких обстоятельствах, во–вторых, что никогда, в каком бы состоянии ни был, не бросил бы его в инструменты; а они говорят сейчас между собой, что кровь была уже не менее чем двухдневной, когда его туда положили, но нет, я не буду это слушать, я не буду, Лиза, я видел, чем тебя убивали, — я могу предположить, какой звук производит эта железка, когда входит в тело, — хрустящий, чмокающий, Боже! Я должен все немедленно подписать, прямо здесь заявить о том, что я тебя убил, пусть меня приговорят к исключительной мере и прикончат сразу же, вот тут, рядом с туалетом, лишь бы не узнавать новые подробности, я не выдерживаю, я не хочу этого всего знать, я даже не знаю, как к тебе сейчас обращаться, Лиза! Я видел оружие, которым тебя лишили жизни, и я почувствовал, почувствовал все, моя бедная, моя маленькая…
Я хочу сделать заявление. Я хочу сделать заявление, подписать… Это уже, кажется, вслух, потому что рядом оказался Цупик, который, склонившись ко мне, примирительно сказал: «Со следователем будете говорить, тогда все и подпишете». Вокруг еще долго топали, но уже без азарта. Меня известили о том, что в интересах МГБ изымают тетрадь со стихами, что она не будет включена в материалы дела, поскольку, возможно, послужит вещественным доказательством по какому–нибудь другому делу, и все это — через смех, они могли сейчас смеяться!
Однажды, когда я поднимал голову, в поле зрения оказался досмотрщик в штатском, внимательно разглядывающий изящную индийскую тросточку с язычком для обуви на конце, доставшуюся нам от родственника, бывшего белым офицером. Родственника, из–за которого я с особой гордостью читал Бунина, чувствуя, что вся та история, весь этот «семнадцатый год», имеет ко мне отношение кровное, настоящее. Он держал эту изящную вещь, с пожелтевшей костяной лопаточкой, покрытой трещинками, и что–то тихо спросил у коллеги, в чем мне послышалось: «Можно?» Тот так же кратко ответил ему: «Ну на хуй! Попрут из органов!» — и оба увидели, что я смотрю, и первый понял, что — нельзя, точно нельзя, нельзя тащить домой, а потому картинно, с торжественной улыбкой, переломал реликвию, переломал еще раз — у самой ложечки, и посмотрел в отверстие — сначала на свет, затем на меня и, глядя вот так, посетовал: «Нужно было досмотреть, вдруг ты здесь наркотики прячешь». После этого он швырнул искалеченную вещь под ноги, и на нее тотчас же кто–то наступил.
Я тяжело подумал, что очень долго нужно будет убирать квартиру и что нужно позвонить матери, и спросил, можно ли, но мне сказали: «Нет!» Я снова опустил голову на колени, меня разобрала какая–то неуместная (не показывать им, как я себя чувствую! Не сметь!) дрожь. В какой–то момент шелест одежды обозначил рядом со мной чье–то присутствие. Я поднял голову и увидел Цупика, который, сидя спиной к коллегам, смотрел прямо на меня. Мне показалось, что он понимает, что я — не убивал, и верит — мне, а не им… Не себе. Не МГБ. И что он сейчас вполголоса скажет мне что–нибудь грубое, но дающее понять, что не все потеряно, и я даже улыбнулся ему, показывая, что все это — какая–то чертовщина. И он действительно заговорил, и знаешь, что он шепотом спросил у меня? «Почему вы не уехали, Анатолий? Я ведь вам говорил! Почему вы не уехали?» Почему я не уехал? Потому, что мне нужно было искать тебя, Лиза? Потому, что я был уверен в том, что не убивал, — поверх своих параноидальных сомнений уверен в этом, и не видел причины скрываться, бросая на себя тень (уехал, значит — виноват)? Я ответил ему: «Я не убивал», — но он лишь махнул рукой, встал и отвернулся, и мне показалось, что с ним мы найдем общий язык. Я расскажу ему все–все как было, и он, даже готовясь осудить меня, даст понять, кто это сделал на самом деле. У него есть совесть, Лиза. Или просто в следователях он недавно. Проследив взглядом за траекторией движения Цупика, я увидел Сашу, исподтишка наблюдавшего за мной, — он, похоже, мучился сейчас массой вопросов, для него являющихся сугубо «философскими», — о том, как это вот так получилось, что человек уделал другого человека и при этом вот ни чуточки не изменился? Ни по лицу, ни по фигуре, ни по выражению глаз вот не скажешь, что Толян кого–то маханул. Да заточкой! А вот оно че! Нет, все–таки мир полон загадок, надо будет с пацанами сегодня об этом потереть за пузырем! Мне подумалось, что благодаря мне Саша переживает сейчас одно из тех немногих прозрений, которые суждено пережить простым людям его круга — не читающим особенно, глядящим только сериалы и мудреющим исключительно на жизненном материале, а оттого — мудреющим по–настоящему, как древние китайцы или греки. Я улыбнулся Саше, и он вроде бы даже хотел начать улыбаться в ответ, усы как–то двинулись куда–то, но потом он это дело прекратил и отвернулся. И покачал головой. Мне нужно было привыкать к новому статусу — подозреваемого в убийстве. Статусу, который равноценен, конечно, статусу убийцы.
