Очаровательное объявление в чикагской газете:
«Требуется расторопный кандидат наук!»
Есть целая россыпь брачных, застенчиво-романтических, солидных, наглых объявлений. Вот одно:
«Мужчина в самом соку готов материально баловать молодую женщину из района Беэр-Шевы».
Есть стайка рукописных объявлений на ларьках и киосках. Нацарапанный чернильным карандашом на цистерне с пивом вопль продавщицы:
«За безденьги – никому!»
Есть вереница стыдливо-административных туалетных объявлений.
Наконец, есть дивный венок похоронных, кладбищенских объявлений. Одесское:
«Еврейское кладбище вызывает православное кладбище на соцсоревнование!»
А вот объявление в бостонской русской газете:
«НИКОГДА! Никогда! Никогда похоронное бюро братьев Вайншток не откажет в сервисе евреям из России!!!»
– Вот Вы прилетели в Москву. Сколько часов или дней Вам понадобится на то, чтобы почувствовать себя здесь «совсем своей»?
– Трудно сказать. С одной стороны, я здесь всегда самая что ни на есть своя – язык, понимаете? Причем он же ВЕСЬ – со всеми интонациями, всеми уровнями общения, бранными словесами, поговорками, чисто российскими шутками, весь сверху донизу – мой. И с кем бы я ни заговорила, никто во мне иностранку не почует.
С другой стороны – конечно, то и дело настигает меня здесь даже не удивление – а оторопь, когда сталкиваюсь с новыми реалиями. Или, наоборот, оторопь, когда сталкиваюсь со старыми бессмертными реалиями. Например, я уже совсем не могу смириться, что вахтер в России по-прежнему самый большой начальник. Когда на радио меня сорок минут мурыжат у бюро пропусков, вертят так и сяк паспорт, не в силах прочитать мою фамилию латиницей, наконец спрашивают непередаваемо хозяйским, дворницким тоном: «А другого паспорта нет?» – мне хочется заорать, как Шура Балаганов на Паниковского:
– А ты кто такая?!
И, знаете, не исключаю, что это возымело бы действие.
Картинка по теме (из письма моего редактора):
– Представьте – утро 8 марта, праздник, мужики все с охапками цветов куда-то бегут и едут с выпученными глазами. Пробки страшенные, аварии на каждом перекрестке.
Подъезжаю я к перекрестку и понимаю, что на этот зеленый ехать не надо, застопорюсь. А впереди меня мужик поехал, ну и встрял посередке, потому как все забито. Тут с боков народ попер: ан нет! Улочка перекрыта. Сигналят, орут из открытых окон и все такое.
Наконец из одной машины выскочили двое и стали этого бедолагу из-за руля вытаскивать. Тогда выскочил его разъяренный пассажир, и началась нормальная шоферская драка. Четверо дерутся, все с интересом наблюдают, ибо движение встало уже во все стороны.
Тут из гущи машин появляется девушка в белой меховой кепочке, с охапкой букетов – продает. Она видит драку, подходит, нежно улыбаясь и приговаривая что-то ласковое, поводит своими букетами туда-сюда, туда-сюда… Ну, так пацаны и ей тоже насовали, под горячую-то руку! Кепку с нее сбросили, цветы помяли…
Вот так москвичи встречают Женский день.
– Не кажется ли Вам, что понятия «родина» и «ностальгия», в смысле привязки к местности, присущи только россиянам?
– Ну-ну… Давайте все же не отнимать благородных порывов и у других народов. Кроме того, помните анекдот: «Вы ностальгируете по России? – «С чего это? Я что, еврей?»
Встречала я самых разных людей. У каждого по-своему устроена душа. Да и для ностальгии тоже ведь почва нужна. Как бывший ленинградец может тосковать по своему городу – я понимаю. Как он может стремиться совсем его забыть – тоже понимаю. Видала и уроженцев Йошкар-Олы, которые уезжали из Иерусалима назад, в свой блистательный город, не в силах справиться с тоской. Встречала и москвичей из Большого Гнездниковского, выросших у подножия памятника Пушкину, которые ступали на землю какой-нибудь Петах-Тиквы так, словно там родились… Всякое я повидала, чтобы не делать выводов… Вот говорят: чужая душа – потемки. Я не люблю этой поговорки. Почему же непременно – потемки? Вокруг огромное множество вполне светлых чужих душ. Просто каждый слышит свою музыку, свою тональность; не всегда в иную попадешь.
– Кстати, о музыке. Когда-то писательство было для Вас занятием «нелегальным»: родители видели Вас только музыкантом, а в итоге роман с литературой превратился в многолетний «законный брак». Но даже в самом счастливом супружестве бывает всякое – не возникало ощущения усталости, желания сделать паузу, сменить сферу деятельности, вернуться в ту же музыку?
– Нет уж, музыка – строгая и ревнивая госпожа, предательства не прощает. Вернуться к ней невозможно – она, как и литература, требует всей твоей судьбы целиком, от рождения до смерти. Что касается усталости – конечно, особенно в конце дня. В конце книги. В конце вереницы книг… Но начинается утро, меня будит холодный собачий нос, я нащупываю ногами тапочки и плетусь включать компьютер. Зачем? Ведь сразу после этого я одеваюсь, беру поводок и иду гулять со своим псом. Зачем, спрашивает муж, тебе надо, чтобы в эти полчаса уже работал компьютер? А я не знаю, ей-богу, не знаю… Просто мне надо, чтобы меня уже ждал «разогретый станок».
– Мне кажется, что в Вашей прозе спрятаны, рассыпаны музыкальные коды, музыкальные секреты: она ритмична, как всякая правильная, разумная музыка, музыкой в ней многое определено. Для Венеции выбран хрустальный, сверкающий Вивальди (а он и есть Венеция, в венецианской воде – его лучи), для Испании – гортанные «канте хондо», старинные баллады. Так ли это? Чем Вы определяете место и значение присутствия музыки в Ваших книгах?
– Как – чем определяю? Хорошенькое дело! Моим высшим музыкальным образованием, худо-бедно. Все же семнадцать лет я горбила на этих галерах… Это, как ни крутите, приличный срок «отсидки».
Кроме того, я твердо убеждена во взаимозависимости и взаимопроникновении всех искусств. Вариативность тем в моих вещах – абсолютно продуманный стилистический ход, заимствованный из музыкальных форм. У меня есть вещи, написанные в форме фуги, в форме рондо; есть баллады, есть роман-сюита. Дело в том, что в основе архитектоники любого произведения любого искусства заложены одни и те же принципы.
– В Вашем доме есть место фортепиано?
– Нет, конечно. Достаточно мне скелета в шкафу.
– Какую музыку Вы можете слушать без боли?
– Удар под дых. Никакую. При первых же аккордах: мучение, и пытка, и мгновенная, странная мысль о пропащей жизни.
– Вы не считаете, что нужно нелюбимое превратить в любимое, как учат психологи?
– Начнем с того, что я не люблю психологов. Считаю, что любой умный и тонкий человек сам себе отличный психолог и способен разобраться в своих отношениях с миром, с близкими и неблизкими без посредников. И я не понимаю, почему нужно противодействовать каким-то своим предпочтениям. Не понимаю, почему неудачу нужно превращать в победу. На неудаче человек учится, и в этом смысле она иногда полезнее победы.
