Она перелила свежее молоко в миску и прикрыла лежащим рядом куском марли, а затем повела Джексона в жилую часть дома. На окнах не было занавесок, и через них лился свет. Дровяную печь недавно топили. Здесь была раковина с ручным насосом, стол, покрытый клеенкой, местами продранной до дыр, и диван под старым лоскутным одеялом.
И еще подушка, из которой лезли перья.
В целом неплохо, несмотря на заметную старость и потертость. Все предметы, лежащие на виду, явно пригодны к использованию. Но, подняв глаза, он увидел на полках штабеля газет, журналов или каких-то бумаг — до самого потолка.
Конечно, он спросил, не боится ли она пожара. У нее же дровяная печь.
— О, но я всегда тут. То есть я тут сплю. Это единственное место в доме, где можно законопатиться от сквозняков. Я очень бдительная. У меня даже сажа в трубе ни разу не горела. Только пару раз труба перегревалась, но я сразу посыпала ее содой. Ничего особенного. К тому же мама тут была. В других комнатах она бы не устроилась так удобно. Я и ее кровать тут поставила. Я за всем смотрела. Мне приходило в голову перенести все бумаги в гостиную, но там на самом деле очень сыро, и они все испортились бы.
Потом она сказала, что должна была сразу объяснить:
— Мама умерла. В мае. Как раз когда потеплело. Она успела услышать по радио, что война кончилась. Она все понимала. Уже давно не могла говорить, но понимала хорошо. Я так привыкла, что она молчит, — мне иногда кажется, что она до сих пор тут, но ее нет, конечно.
Джексон понял, что следует выразить сочувствие.
— Ну что поделаешь. Это должно было случиться рано или поздно. Хорошо хоть, что не зимой.
Она положила ему овсянки и налила чаю.
— Не слишком крепкий? Чай-то?
Он с полным ртом помотал головой.
— Я никогда не экономлю на чае. Если уж до такого дойдет, лучше просто кипяток пить. Правда, прошлой зимой, когда мороз был, мы все-таки сидели без чая. Света не было, радио не работало, и чай кончился. Когда я выходила доить, то привязывала веревку к задней двери, чтобы за нее держаться. Я хотела завести Маргарет-Роуз в заднюю кухню, но решила, что она вся изнервничалась из-за метели и я ее просто не удержу. Но она выжила. Мы все выжили.
Воспользовавшись паузой, он спросил, не живут ли в округе карлики.
— Я не замечала.
— Они ездят в тележке.
— А! Они пели, да? Это меннонитские мальчишки. Они ездят на телеге в церковь и поют всю дорогу. Девочки должны ездить в двуколке с родителями, а мальчикам разрешают ехать на телеге.
— Они меня как будто не заметили.
— Да, у них такая манера. Я всегда говорила маме, что мы живем в правильном месте, ведь мы совсем как меннониты. Ездим на двуколке с лошадью, пьем молоко непастеризованным. Разве что петь не умеем. Когда мама умерла, они принесли так много еды, что мне хватило на несколько недель. Наверно, думали, что будут поминки. Мне повезло с соседями. Правда, я себе говорю, что и им со мной повезло, — им положено заниматься благотворительностью, а я тут рядом, практически у них на пороге, и если уж если кто нуждается в помощи, так это я.
После еды он протянул ей деньги, но она замахала на него руками.
Вот что, сказала она. Может быть, он перед уходом сможет починить водопойное корыто для скота.
Оказалось, что корыто надо делать заново, и Джексону пришлось перерыть все хозяйство в поисках материалов и инструментов. Это заняло у него весь день. На ужин он получил блинчики с меннонитским кленовым сиропом. Она сказала, что, приди он на неделю позже, и она угостила бы его свежесваренным вареньем. Она собирает ягоды в зарослях у железной дороги.
Они сидели на стульях снаружи у задней двери, пока не село солнце. Белла — женщину звали Белла — рассказывала о том, как получилось, что она поселилась тут, и он слушал, но не очень внимательно — он смотрел по сторонам и думал о том, как запущено здешнее хозяйство. Запущено, но не безнадежно, если кто-нибудь поселится тут и твердо решит его восстановить. Понадобится вложение денег, но еще больше — времени и сил. Нелегкая, но достойная задача. Он почти пожалел, что должен идти дальше.
Другая причина, по которой он не слишком внимательно слушал рассказ Беллы, заключалась в том, что рассказ был о ее жизни, которую Джексон никак не мог себе вообразить.
Ее отец — она звала его папочкой — когда-то купил этот дом как летнюю дачу, а потом решил, что они вполне могут жить тут и зимой. Он мог работать откуда угодно, потому что был журналистом — писал колонку для газеты «Торонто ивнинг телеграм». Почтальон забирал написанное и отправлял поездом в редакцию. Папочка писал про все подряд, что вокруг происходило. И про Беллу тоже — он называл ее Кошечкой. Иногда упоминал и мать Беллы, под именем «княгиня Казамассима»: это из книжки, название которой уже давно никому ни о чем не говорит, объяснила она.
[10]
Вероятно, именно из-за матери они стали жить в этом доме круглый год. В ужасную эпидемию 1918 года, когда столько народу умерло, мать тоже заболела испанкой и после болезни стала очень странной. Она не то чтобы онемела — она еще могла выговаривать многие слова, но многие и утратила. Или они утратили ее. Ей пришлось с самого начала учиться есть ложкой и ходить в туалет. Помимо всего прочего, ей пришлось заново привыкать ходить в одежде в жаркую погоду. Конечно, нельзя было допускать, чтобы она сбежала из дому и оказалась посмешищем толпы на городской улице.
На зиму Беллу отправляли в школу. Школа носила имя епископа Строна — то, что Джексон никогда о ней не слышал, очень удивило Беллу. Она сказала по буквам, как это пишется. Школа располагалась в Торонто, и там училась куча богатых девочек, но много было и девочек вроде Беллы, которые получили деньги на учебу от родственников или по завещанию. В этой школе ее научили задирать нос, сказала она. И не дали никакого понятия о том, чем она будет зарабатывать себе на жизнь.
Но за нее решил случай. Ее отец гулял по железнодорожным путям — он любил это делать летними вечерами — и попал под поезд. Когда это случилось, Белла с матерью уже легли спать, и Белла сначала подумала, что, должно быть, какая-нибудь фермерская скотина забрела на рельсы, но мать ужасно стонала, как будто уже знала, что произошло.
Одна школьная подруга Беллы по временам писала ей и спрашивала, чем Белла вообще может тут заниматься. Но что она понимала, эта подруга? Белле нужно было доить корову, готовить еду и ухаживать за матерью. И за курами, тогда у них еще были куры. Она научилась разрезать картошку так, что на каждой части был свой глазок, и сажать ее, а в конце лета выкапывать. Она не умела водить, а потому продала папочкин автомобиль, когда началась война. Меннониты отдали ей лошадь, которая уже не годилась для полевых работ, и научили запрягать и править.
Старая подруга, по имени Робин, приехала в гости и заявила, что такая жизнь — чистая нелепость. Робин хотела, чтобы Белла вернулась в Торонто, но как же мать? Мать к этому времени сильно притихла, перестала срывать с себя одежду и с удовольствием слушала радио. Оперу, что передавали вечером в субботу. Конечно, она то же самое могла бы делать и в Торонто, но Белле не хотелось срывать ее с насиженного гнезда. Робин сказала, что Белла заботится о себе самой — это она боится покидать насиженное гнездо. Потом она, Робин, уехала и поступила в женскую армию — тогда это так называлось.
