«Если бы я Вас любил…»
Пришла Фуфа, притащив с собой варенье на тарелочке. Просит поиграть с ней в детскую карточную игру.
– Оставь меня в покое! Можешь ты оставить меня в покое?!
Но потом она вытирает слезы и просит у ребенка прощения.
Однако Софья не из тех, кто долго хандрит. Проглотив обиду, она взяла себя в руки и принялась сочинять ему веселые письма. Описывала свои легкомысленные развлечения – катание на коньках, верховую езду; обсуждала русско-французские политические отношения. Все это должно было его успокоить и даже дать ему почувствовать грубость и неуместность его замечаний. Ей хотелось добиться, чтобы он все-таки ее позвал, и снова, как тогда, отправиться в Болье летом, сразу по окончании семестра.
Прекрасное было время. Хотя и тогда не обходилось без недопониманий, как он это называл. (Позднее это стало называться «разговорами».) Периоды охлаждения, разрывы, почти разрывы, неожиданные возвращения к прежнему. Путешествие по Европе, во время которого они, скандализируя общество, не скрывали своей связи.
Иногда Софья гадала: а нет ли у него других женщин? И подумывала, не выйти ли замуж за немца, который за ней тогда ухаживал. Однако немец был большой педант и, похоже, намеревался сделать из нее домохозяйку. Кроме того, она не была в него влюблена. Когда он обращал к ней свои благопристойные немецкие любовные слова, Софья чувствовала, как застывает ее кровь.
Максим, узнав об этом благородном ухаживании, объявил, что ей лучше выйти замуж за него, Максима. Если, конечно, ее устраивает то, что он может ей предложить. Он делал вид, будто речь идет о деньгах: вопрос, устроит ли ее его богатство, был, конечно, шуткой. Но был и другой вопрос: устроит ли ее холодноватое, учтивое выражение чувств, совершенно исключающее скандалы и сцены, которые она, случалось, устраивала?
Софья тогда отделалась насмешками: пусть думает, что она приняла все за шутку. Но вернувшись в Стокгольм, назвала себя дурой. И написала Юлии
{93} перед тем, как снова отправиться к нему на Рождество: не знаю, что меня ждет, счастье или горе. Хотелось объясниться и увидеть, чем все кончится, – пусть это будет даже самое унизительное разочарование.
Обошлось без этого. Максим все-таки джентльмен и держит свое слово. Весной они поженятся. Когда это решение было принято, им стало друг с другом еще легче, чем в самом начале отношений. Соня вела себя хорошо: не хандрила и не устраивала сцен. Он ждал от нее соблюдения некоторых приличий в семейной жизни, но не собирался превращать ее в домохозяйку. В отличие от шведских мужей, Максим не возражал, чтобы его жена курила, бесконечно пила чай или высказывалась о политике. Правда, когда его мучила подагра, он становился несговорчивым, раздражительным, страдал от жалости к себе – точь-в-точь как она сама. Они ведь были русские, в конце концов. А Софья, при всей благодарности, так устала от разумных шведов – единственного народа в Европе, который согласился дать работу в своем новом университете женщине-математику. Город у них был чистый, аккуратный, привычки и обычаи – патриархальные, званые вечера – чересчур благовоспитанные. Приняв решение следовать определенным курсом, они уже не сворачивали с него. Тут и представить себе было нельзя ожесточенных споров до самого утра и доходящих чуть ли не до драки, как в Петербурге или Париже.
В ее главную работу – не преподавательскую, а исследовательскую – Максим вмешиваться не будет. Он даже рад, что есть дело, способное ее полностью захватить. Хотя она подозревала, что будущий муж считает математику не то чтобы совсем бесполезным занятием, но все-таки чем-то маловажным. Да и может ли иначе думать юрист и социолог?
Через несколько дней, в Ницце, он провожает ее на поезд. Здесь гораздо теплей, чем в Генуе.
– Господи, как же не хочется уезжать от такой погоды!
– А письменный стол? А твои дифференциальные уравнения? Они ждут не дождутся, когда ты их закончишь. Вот увидишь, весной ты не сможешь от них оторваться.
– Шутишь?
Неужели он говорит всерьез? Неужели все это – способ дать ей понять, что ему вовсе не хочется жениться?
Она ведь уже написала Юлии, что наконец-то будет счастлива. Счастлива наконец-то. Счастлива.
На платформе им перебегает дорогу черная кошка. Софья терпеть не может кошек, особенно черных. Но она ничего не говорит и ничем себя не выдает. И словно в награду за ее умение владеть собой Максим объявляет, что хотел бы проводить ее, проехать вместе с ней в Канны, если она не возражает. Она так благодарна ему, что не находит слов для ответа. Снова подступают слезы. Он презирает тех, кто плачет на людях. (Но не считает, что обязан терпеть это и в приватной обстановке.)
Ей удается сдержаться. Поезд подъезжает к Каннам, и Максим прижимает ее на прощание к своему просторному, отлично пошитому костюму, пахнущему мужчиной – смесь запахов звериной шерсти и дорогого табака. Он целует ее, внешне вполне пристойно, но при этом просовывает язык между ее губами – на память о своих сексуальных аппетитах.
Софья, разумеется, не стала напоминать, что ее работа по теории дифференциальных уравнений с частными производными давно закончена. И вот она одна. Сидя в поезде, Софья посвящает первый час обычным в таком случае размышлениям: пытается уравновесить знаки его любви знаками раздражения, проявления страсти – признаками безразличия.
– Соня, помни: когда мужчина выходит из комнаты, он оставляет в ней все, что там было, – учила ее подруга Маша Мендельсон
{94}. – А когда выходит женщина, она уносит все с собой.
Только теперь Софья осознает, как у нее болит горло. Слава богу, что он не узнал. Этот холостяк отличается завидным здоровьем, но рассматривает любую инфекцию и даже запах изо рта как агрессию, направленную лично против него. Во многих отношениях он просто испорченный ребенок.
Испорченный и завистливый. Некоторое время назад он написал ей, что какие-то его сочинения стали приписывать ей из-за совпадения фамилий в латинской транскрипции. Кроме того, он получил письмо от ее литературного агента в Париже, начинающееся с обращения «мадам».
Ах да, – писал он, – я же совсем забыл, что Вы не только математик, но и нувеллистка. Как, наверное, был разочарован этот парижанин, узнав, что мсье Ковалевский не писатель. Всего лишь ученый, да к тому же мужчина.
Очень смешно.
II
Софья заснула прежде, чем в вагоне зажгли лампы. Последние мысли перед этим были малоприятными: она думала о Викторе Жакларе
{95}, муже покойной сестры, которого собиралась навестить в Париже. На самом деле ей хотелось повидаться только с Юрой, Юрочкой – племянником, сыном сестры, но мальчик жил с отцом. Когда она пытается представить Юру, то всегда видит его в возрасте пяти-шести лет: белокурый ангел, доверчивый и добрый ребенок, но по темпераменту уже тогда похожий на мать.
