– А пожрать чего-нибудь не найдется?
Он сказал это другим голосом – высоким и надтреснутым, и ей сразу вспомнился комик из телевизора, разыгрывавший вечно хнычущего деревенского дурачка. При верхнем свете на кухне она разглядела, что этот человек совсем не молод. Когда она его пускала в дом, то обратила внимание только на его худощавое телосложение, а лица против света было не разглядеть. Теперь она видела: действительно худой, но худоба его – не юношеская, а словно от изнурения; он сильно горбился. Лицо продолговатое, кожа дряблая, глаза голубые. Взгляд насмешливый, но упорный, как у человека, который всегда добивается того, что хочет.
– Понимаете, я диабетик, – продолжал он. – А диабетики должны есть сразу, как проголодаются, а то вся машина поломается к чертям. Мне надо было поесть прежде, чем я сюда пошел, но я сильно торопился. Я присяду, ничего?
На самом деле он уже сидел у кухонного стола.
– Кофе есть?
– Только чай. Травяной чай. Хотите?
– Давайте!
Она насыпала чай в чашку, включила электрический чайник и заглянула в холодильник.
– У меня тут еды совсем мало, – сказала она. – Есть яйца. Я себе иногда делаю яичницу с кетчупом. Хотите? Еще могу подогреть английские булочки.
– Английские, ирландские, юкраинские – мне по барабану.
Она разбила над сковородкой пару яиц, смешала вилкой желтки и белки. Затем разрезала булочку надвое и положила в тостер. Взяла из буфета тарелку, поставила перед ним. Вынула из ящика для посуды нож и вилку.
– Красивая тарелка, – заметил он, разглядывая ее так, словно любовался своим отражением. Как только Нита отвернулась, чтобы посмотреть на яичницу, она услышала, как тарелка грохнулась на пол.
– Ах, простите! – сказал он пискляво и откровенно издевательски. – Ах, надо же, что я наделал!
– Ничего страшного, – сказала она, уже понимая, что на самом деле все очень и очень страшно.
– Выскользнула из рук, понимаешь…
Она взяла еще одну тарелку и поставила ее возле тостера, чтобы положить на нее половинки булочки, как только они будут готовы, а потом яичницу, залитую сверху кетчупом.
Он тем временем наклонился, чтобы собрать осколки разбитой тарелки. Поднял один, с очень острым концом. Когда она ставила на стол готовое блюдо, он слегка провел этим острием себе по голому предплечью. Выступили мелкие бусинки крови – сначала по отдельности, потом слились воедино.
– Все нормально, – сказал он. – Шучу. Я знаю, как это делать в шутку. А если бы я это сделал всерьез, нам бы уже кетчуп не понадобился, а?
На полу оставалось несколько осколков, которые он не поднял. Нита повернулась и хотела выйти, чтобы взять веник, стоявший в кладовке возле задней двери дома. Он в мгновение ока схватил ее за руку.
– Сядь! Сиди тут, пока я не поем.
Он поднял кровоточащую руку и показал ей снова. Потом сделал из булки и яичницы сэндвич и проглотил его в несколько укусов. Жевал он, не закрывая рта. Чайник вскипел.
– Пакетик в кружке? – спросил он.
– Да. То есть я насыпала чая прямо туда.
– Не двигайся. К чайнику близко не подходи, поняла?
Он налил кипяток в чашку.
– Что это за сено? Другой чай есть?
– К сожалению, нет. Прошу прощения.
– Прощения не проси. Если больше ничего нет, значит нет. А скажи, ты что, и правда поверила, что я пришел проверять предохранители?
– Ну да, – ответила Нита. – Поверила.
– А теперь не веришь?
– Теперь нет.
– Боишься?
Она решила, что этот вопрос не насмешка, он спрашивает всерьез.
– Не знаю. Наверно, больше испугана, чем боюсь. Не знаю.
– Одной вещи можешь не бояться. Насиловать я тебя не буду.
– Этого я и не боялась.
– Ну, не стоит зарекаться. – Он отпил глоток и скривился. – Подумаешь, старая. Есть такие козлы… Кого хочешь трахнут. Младенца, собаку, кошку, старуху. Старика тоже могут. Неразборчивые ребята. Но я-то не такой. Я это делаю только в нормальных условиях с красивой телкой, которая мне нравится и которой я нравлюсь. Так что ты не волнуйся.
– Я и не волнуюсь, – ответила Нита. – Но спасибо, что сказали.
Он отмахнулся от этих слов, но было видно, что он очень собой доволен.
– Это твоя машина у входа?
– Моего мужа.
– Мужа? А где он?
– Он умер. А я не вожу. Собиралась ее продать, но не успела.
Какая глупость! Как глупо было сказать ему все это.
– Две тысячи четвертого года выпуска?
– Наверное. Да.
– А я было решил, что ты хочешь меня надуть, когда сказала про мужа. Не прошло бы, учти. Я нюхом чую, когда женщина живет одна. А про тебя понял это, как только вошел в дом. Даже раньше – как только ты отперла. Чутьем почуял. Ну и как она, бегает? Когда он в последний раз на ней ездил?
– Семнадцатого июня. В тот день, когда умер.
– А бензин там остался?
– Да, наверное.
– Будет неплохо, если он успел заправиться. Ключи у тебя?
– Да, но не с собой. Я знаю, где они лежат.
– Ладно.
Он отодвинул свой стул, задев что-то из посуды. Встал, тряхнул головой, словно чему-то удивляясь, и сел обратно.
– Выдохся. Надо посидеть минутку. Думал, поем – станет легче. Я ведь тебе наврал про диабет.
Она подвинула свой стул, и он тут же вскочил.
– Сиди где сидишь! Я не настолько выдохся, чтобы тебе шею не свернуть. Просто прошагал всю ночь.
– Я собиралась достать ключи.
– Сиди и жди, пока не скажу. Шел по шпалам всю ночь. И ни одного поезда. Всю ночь, пока сюда шел, – ни одного поезда.
– Они тут почти не ходят.
– Ну а я о чем? Это хорошо. Шел, шел, да еще возле каждой гребаной деревни приходилось залезать в канаву. Потом рассвело, но я уже был почти на месте. Только через дорогу один раз перебежать пришлось. Огляделся здесь, вижу – дом, рядом машина стоит, и тут я себе сказал: «Вот оно!» Я мог, конечно, отцовскую машину забрать, но не стал. Кое-какие мозги у меня еще сохранились.
Было ясно: он хочет, чтобы она спросила, что он такого натворил. Но Нита понимала: чем меньше она будет знать, тем лучше для нее.
И вдруг впервые с тех пор, как он вошел в дом, она вспомнила о своей опухоли. О том, что эта болезнь освобождает ее, избавляет от опасностей.
– Ты чего улыбаешься?
– Не знаю. Разве я улыбалась?
– Ты, наверное, любишь слушать рассказы. Рассказать тебе историю?
