И все же время от времени им удавалось собирать полные залы: бывало, на сцену с коротким вступительным словом выходил даже Олли, разогревая аудиторию серьезными, но увлекательными пояснениями. Вскоре он стал непременным участником всех программ, которые теперь, по сравнению с прежними выступлениями Тессы, приняли более увлекательный характер за счет добавления элементов драмы или таинственности. Тут приходилось учитывать еще одно соображение. Пока у Тессы хватало нервной и физической энергии, она держалась неплохо, но ее способности, как их ни расписывай, оказались ненадежными. Она стала допускать ошибки. Во время сеансов от нее требовалась полная сосредоточенность, к какой она была не приучена. Да и мигрени становились все тяжелее.
Большинство публики недоверчиво относится к таким сеансам, и это оправданно. В них несть числа всяким уловкам. Несть числа трюкам, обманам. Порой за ними ничего другого и нет. Но изредка у публики – у большинства – зарождается надежда, и тоже оправданная. А вдруг что-то в этом есть? И подогревают это чувство такие, как Тесса: они добросовестны, они разделяют – как никто другой – эту надежду и начинают прибегать к трюкачеству и шаблонным приемам лишь для того, чтобы оправдать ожидания зрителей. Потому что каждый вечер, от раза к разу, необходимо показывать результат.
Некоторые средства грубы, очевидны, сродни фальшивой перегородке в ящике, который распиливают вместе с находящейся внутри женщиной. Спрятанный микрофон. Чаще – использование условных сигналов, которыми обмениваются человек на сцене и его напарник в зрительном зале. Эти сигналы – целое искусство. Причем тайное: никакие записи не ведутся.
Нэнси спросила, можно ли считать искусством тот код, которым пользовались Олли и Тесса.
– У него был широкий диапазон, – ответил, просветлев, Олли. – В нем были тонкости. – После чего добавил: – На самом деле, мы ничем не брезговали. Я, к примеру, выходил в широком черном плаще, который…
– Олли. Что я слышу? Ты – и широкий черный плащ?
– Вот именно. Черный плащ. Кто-нибудь из зрителей завязывал Тессе глаза и докладывал остальным, что повязка сидит плотно, после чего я вызывал на сцену добровольца, надевал на него свой плащ и обращался к Тессе: «На ком сейчас мой плащ?» Или: «Кто надел мой плащ?» Или «накидку». Или «черное одеяние». Или: «Что тут у нас?» Или: «Кого ты видишь?», «Какого цвета волосы?», «Какой рост?» Все больше конкретики. Это шло у нас первым номером.
– Ты можешь об этом написать целую книгу.
– Была у меня такая мысль. Обнародовать разоблачение. А потом я подумал: кому это надо? Людям либо нравится, либо не нравится, когда их дурят. Доказательства никому не нужны. Была у меня и другая задумка: написать роман-загадку. Это само собой напрашивалось. Думал огрести большие деньги, чтобы мы могли бросить это занятие. Еще хотел написать сценарий. Ты смотрела этот фильм Феллини?..
Нэнси не смотрела.
– Бред полный. Не Феллини, а мои прожекты. На тот момент.
– Расскажи про Тессу.
– Я же тебе писал. Разве я тебе не писал?
– Нет.
– Значит, я Уилфу писал.
– Он бы со мной поделился.
– Ладно. Допустим, не писал. Наверное, самое паршивое время было.
– В каком году?
Олли точно не помнил. Шла война в Корее. При Гарри Трумэне
[50]
. Сперва они подумали, что у Тессы грипп. Но ей становилось все хуже и хуже, силы уходили, тело покрылось непонятно откуда взявшимися синяками. Оказалось, это лейкемия.
В самую жару их занесло в какое-то горное захолустье. Они собирались до наступления холодов перебраться в Калифорнию. Но не смогли доехать даже до следующего пункта своего турне. Труппа продолжила гастроли без них. Олли устроился на радиостанцию в ближайшем городке. Благодаря совместным выступлениям с Тессой у него был хорошо поставленный голос. На радио ему доверяли читать новости и многочисленные рекламные объявления. Некоторые из них он же и сочинял. Его предшественник проходил курс лечения (чуть ли не «лечения золотом») в клинике для алкоголиков
[51]
.
Они с Тессой перебрались из гостиницы в меблированные комнаты. Кондиционера, естественно, там не оказалось, но, к счастью, имелся балкон, затененный кроной дерева. Чтобы Тесса могла дышать свежим воздухом, Олли передвинул диван поближе к балконной двери. Отдавать Тессу в больницу он не хотел: во-первых, вопрос упирался в деньги – никакой медицинской страховки у них не было, а во-вторых, он считал, что дома, где за окном ветерок шевелил листья, ей будет уютнее. Но избежать госпитализации все же не удалось, и через две недели Тесса скончалась.
– Там она и похоронена? – спросила Нэнси. – А ты не подумал, что мы могли бы помочь тебе деньгами?
– Ответ – «нет», – сказал он. – На оба вопроса. Мне даже не приходило в голову обратиться к вам с просьбой. Я считал, что должен справиться сам. А тело кремировали, после чего я вывез прах из города. Сумел доехать до побережья. По сути, это была последняя просьба Тессы: она попросила меня ее кремировать, а прах развеять по волнам Тихого океана.
Так он, по его словам, и поступил. Ему запомнился орегонский берег с узкой полоской пляжа между океаном и автострадой, туман, утренняя прохлада, запах соленой воды, печальный рокот волн. Олли разулся, закатал брюки и вошел в воду, а за ним устремились чайки, надеясь что он бросит им корм. Но ничего, кроме Тессы, у него с собой не было.
– Тесса, – начала было Нэнси, но не договорила.
– Я начал спиваться. Вначале еще кое-как выходил на сцену, но потом надолго сделался обузой для труппы. Пришлось уйти.
Он избегал смотреть на Нэнси. Молчание стало тягостным; Олли крутил в руках пепельницу.
– А потом, наверное, понял, что жизнь продолжается, – сказала Нэнси.
Он вздохнул. С укором и облегчением.
– Ты остра на язычок, Нэнси.
Он отвез ее в гостиницу. В тряском, дребезжащем пикапе переключение передач сопровождалось диким скрежетом.
Гостиница, где она жила, не отличалась ни дороговизной, ни роскошью. У дверей не стоял швейцар, пирамиды из хищного вида цветов тоже не было видно, и тем не менее Олли сказал:
– Думаю, сюда отродясь не подъезжала такая колымага.
Нэнси посмеялась, но вынуждена была согласиться.
– Тебе ведь нужно собираться на паром?
– Паром ушел без меня. Давным-давно.
