За окном поезда начинался дождь. А у Робин даже не было зонта. Напротив оказалась знакомая женщина – пару месяцев назад ей в больнице удаляли желчный пузырь. В Стратфорде жила ее замужняя дочь. Женщина была из тех, кто думает, что два малознакомых человека, едущих в одно и то же место, непременно должны беседовать.
– Дочь меня встретит, – сказала она. – Мы вас подвезем. Льет как из ведра.
Когда они сошли в Стратфорде, дождь уже кончился, выглянуло солнце, в воздухе стало тепло. Однако же Робин ничего не оставалось, кроме как сесть в машину. На заднем сиденье она была зажата между двумя детьми, поедавшими фруктовый лед на палочке. Лишь чудом они не закапали ей платье подтаявшей апельсиновой и клубничной жижей.
Она не дождалась окончания спектакля. В зале, где работали кондиционеры, ее пробрал озноб, потому что на ней было совсем тонкое платье без рукавов. А может быть, просто от волнения. Извиняясь, она протиснулась мимо сидящих зрителей, поднялась по разнокалиберным ступенькам прохода и вышла в освещенное дневным светом фойе. На улице опять лил дождь. Оказавшись одна в дамской комнате, именно в той, где оставила сумочку, Робин попыталась хоть что-нибудь сделать с волосами. Влага загубила пышную прическу, ради которой волосы были с вечера накручены на бигуди; теперь на лицо падали клочковатые черные кудряшки. Напрасно она не захватила с собой лак для волос. Теперь оставалось только зачесать пряди назад.
Когда она вышла из театра, дождя уже не было, в лужи смотрелось ослепительное солнце. Пора. У нее подгибались ноги, как бывало в школе, когда ее вызывали к доске решать пример или читать наизусть стихи. До угла Дауни-стрит она дошла слишком быстро. Через несколько минут ее жизнь обещала круто измениться. Она не была готова к такой перемене, но и ждать больше не могла.
В двух кварталах впереди виднелся этот странный домишко, подпираемый с обеих сторон респектабельными магазинами.
Ближе, еще ближе. Перед ней зиял открытый дверной проем, как и у большинства соседних магазинов: немногие из них могли похвастаться кондиционерами. Преградой служила только раздвижная ширма от мух.
Две ступеньки вверх – и вот она у входа. Дверцу-ширму отодвигать не стала: дожидалась, когда глаза привыкнут к полумраку, чтобы не спотыкаться внутри.
Он сидел позади прилавка, у рабочего стола, освещенного голой лампочкой. Колдовал над какими-то часами, повернувшись в профиль ко входу. Она боялась увидеть в нем перемены. Она даже боялась, что плохо его запомнила. Или что на него подействовала Черногория: принудила иначе подстричься, отпустить бороду. Но нет – он остался собой. Яркий свет лампы, падавший ему на голову, освещал все тот же ежик волос, поблескивающий сединой вперемешку с рыжинкой. Мощное, чуть сутулое плечо, закатанный рукав, обнаживший мускулистую руку. Выражение сосредоточенности, увлеченности, любования механизмом и своим делом. Именно таким он ей и запомнился, хотя она ни разу не видела его за работой. Сколько раз она представляла, как он переведет на нее взгляд.
Нет. Робин решила не входить. Она хотела, чтобы он встал, подошел, сам отодвинул ширму. И она его окликнула: «Дэниел». В последний момент постеснялась произнести «Данило», чтобы не ошибиться в произношении незнакомых звуков.
Он не услышал, а возможно, не смог сразу оторваться от работы. Затем поднял взгляд, однако не на Робин: очевидно, искал что-то нужное. Но краем глаза ее заметил. Осторожно сдвинул в сторону какие-то детали, оттолкнулся от стола, нехотя поднялся ей навстречу.
И слегка кивнул.
Ее рука уже готова была взяться за ширму. Робин ждала, что он заговорит, но нет. Он еще раз кивнул. Забеспокоился. Остановился как вкопанный. Отвел глаза, оглядел магазинчик, будто ждал от него подсказки или помощи. Про повторном взгляде на ее лицо он вздрогнул и непроизвольно – а может, и нет – обнажил передние зубы. Как будто испугался ее прихода, почуял опасность.
А Робин приросла к месту, все еще надеясь, что это какая-то шутка, игра.
Теперь он снова дернулся в ее сторону, словно принял какое-то решение. Больше он на нее не смотрел, но с решимостью и, как ей показалось, с отвращением взялся за ручку открытой вовнутрь деревянной двери и захлопнул ее перед носом у Робин.
Это был шок. Робин с ужасом поняла, что произошло. Он поступил так, как было проще всего: чтобы не объясняться и не оправдываться, чтобы избавить себя от ее потрясения, от женских истерик, от обид и возможных слез.
Стыд, жгучий стыд – ничего другого она не чувствовала. Женщина более уверенная в себе, более опытная могла бы разозлиться и в ярости броситься прочь. Плевать на него. Робин слышала, как одна знакомая с работы отзывалась о человеке, который ее бросил. Все мужики сволочи. Она держалась так, будто ничуть не удивилась. Робин в глубине души тоже не удивилась и винила только себя.
Прошлым летом надо было соображать, что эти прощания и обещания на вокзале – не более чем дурачества, ненужные одолжения неприкаянной девице, которая в одиночку болталась по театрам и лишилась сумочки. Должно быть, он, еще не дойдя до дому, раскаялся, что ее обогрел, и молился, чтобы она не воспринимала это всерьез.
Не исключено, что он привез себе из Черногории жену, которую прятал в квартирке наверху, – неспроста же он так забеспокоился: его даже передернуло. Если он и вспоминал о Робин, то лишь от страха, что она поступит именно так, как поступила: поддастся своим девственным мечтам и начнет строить идиотские планы. Наверное, женщины столько раз бросались ему на шею, что он придумал, как от них избавляться. Вот и показал ей, как это делается. Лучше жестко, чем по-доброму. Без извинений, без объяснений, без посулов. Притвориться, что не узнаешь, а если не поможет, захлопнуть дверь у нее перед носом. Вызвать к себе ненависть, и чем скорей, тем лучше.
Хотя с некоторыми приходится попотеть.
Это уж точно. Вот она, к примеру, расплакалась. Пока шла по улице, ухитрялась прятать слезы, но на тропинке у реки разрыдалась. Одинокий черный лебедь; те же самые утиные семейства – выводки утят и крякающие родители; солнечные блики на воде. Не нужно спасаться бегством, лучше уж держать удар. Единожды поддашься – и еще не раз получишь ножом в грудь.
– Нынче без задержки, – отметила Джоанна. – Как спектакль?
– Я до конца не досмотрела. Только вошла в театр, как мне в глаз угодил здоровенный жук. Уж я моргала-моргала, но так от него и не избавилась. Пришлось идти в туалет и вымывать. Частично вытащила полотенцем, а после стала лицо вытирать – и в другой глаз занесла.
– То-то я смотрю, у тебя глаза красные. Ты пришла, а я себе думаю: ну, обревелась в театре, не иначе – пьеса небось печальная была. Ополосни-ка лицо соленой водой.
– Да, я как раз собиралась.
Много чего она собиралась – или не собиралась – сделать. Никогда больше не ездить в Стратфорд, никогда не бродить теми улицами, не ходить в театр. Не носить зеленых платьев – ни цвета лайма, ни цвета авокадо. Избегать любых вестей из Черногории – что, впрочем, несложно.
