Вот, значит, где. На стойке у раковины. Залюбовалась собой, стала вертеться перед зеркалом, чтобы проверить треугольный вырез на спине (она считала, что у нее красивая спина) и убедиться, что нигде не торчит бретелька от лифчика.
И на волне тщеславия или глупого самодовольства выплыла из дамской комнаты, забыв там сумочку.
Робин поднялась по берегу реки на тротуар и кратчайшим путем заспешила к театру. В этот жаркий предвечерний час мимо проносились потоки автомобилей, а укрыться в тени не было никакой возможности. Она почти бежала; сквозь подмышники платья начал проступать пот. Преодолев раскаленную стоянку, давно опустевшую, она устремилась вверх по склону. Тени не было и там; возле театра в пределах видимости не оказалось ни единой живой души.
Но дверь подалась. В пустом вестибюле Робин на секунду остановилась, чтобы глаза привыкли к сумраку после палящего солнца. Сердце колотилось, над верхней губой выступили капельки пота. Кассы уже не работали, буфет тоже. Двери, ведущие в фойе, были заперты. Робин сбежала вниз по лестнице, цокая каблучками по мраморным ступеням.
Хоть бы успеть, хоть бы успеть, хоть бы найти.
Но нет. На гладкой столешнице с прожилками – ничего, в мусорных корзинах – ничего, на крючках в кабинках – ничего.
В вестибюле уборщик драил шваброй полы. Он объяснил, что сумочку могли передать в стол находок, но это помещение стоит под замком. С видимой неохотой он отставил швабру, повел Робин по другой лестнице и отпер каморку, где обнаружились зонты, какие-то свертки, даже куртки и головные уборы, а также омерзительного вида бурая горжетка из лисы. Но никакой театральной сумочки на серебряной цепочке.
– Ну, не повезло, – сказал уборщик.
– Не лежит ли она под моим креслом? – умоляюще спросила Робин, хотя знала, что такого не может быть.
– Нет, там уже уборка сделана.
Ей оставалось только подняться по лестнице, пересечь вестибюль и выйти на тротуар.
В поисках укрытия от солнца Робин свернула в сторону, противоположную стоянке. Нетрудно было представить, как Джоанна станет талдычить, что этот тип (в таких местах уборщики – народ известный) сразу прибрал к рукам сумочку, чтобы подарить жене или дочери. Робин искала глазами скамью или невысокий парапет, чтобы присесть и обдумать положение. Но присесть было негде.
Откуда-то сзади выскочила большая поджарая собака темно-шоколадного окраса и с разбегу налетела на Робин. На собачьей морде было написано презрительное упрямство.
– Юнона, Юнона, – окликнул хозяин. – Смотри, куда бежишь… Молодая еще, ума не набралась, – объяснил он Робин. – Думает, на дороге она главная. Зато не кусается. Она вас напугала?
Робин только и сказала:
– Нет.
Ее мысли занимала потеря сумочки; в сравнении с этим нападение какой-то собаки было сущей мелочью.
– При виде добермана люди часто пугаются. Доберман считается злой собакой, но моя приучена показывать зубы только при несении службы.
Робин слабо разбиралась в породах собак. Поскольку Джоанна страдала астмой, они не держали ни собак, ни кошек.
– Да ничего страшного, – сказала она.
Вместо того чтобы поспешить к ожидавшей впереди собаке Юноне, хозяин подозвал ее к себе. У него в руках был поводок, который он тут же пристегнул к ошейнику.
– Даю ей побегать по траве. За театром. Она это любит. Но здесь, конечно, полагается брать ее на поводок. А я поленился. Вам нездоровится?
Робин даже не удивилась такому повороту в разговоре.
– Я потеряла сумочку, – ответила она. – Сама виновата. Оставила под зеркалом в дамском туалете, а когда вернулась, ее уже там не было. То есть я забыла о ней напрочь и после спектакля преспокойно ушла из театра.
– Что сегодня давали?
– «Антония и Клеопатру», – ответила она. – Я осталась и без денег, и без обратного билета.
– Вы приехали на поезде? Чтобы посмотреть «Антония и Клеопатру»?
– Да.
Только сейчас она вспомнила совет, который давала мать им с Джоанной перед поездкой по железной дороге – и вообще перед любой поездкой, куда бы то ни было. Взять с собой две банкноты, сложить и пришпилить булавкой к нижнему белью. И ни под каким видом не вступать в разговоры с посторонними мужчинами.
– Чему вы улыбаетесь? – спросил он.
– Сама не знаю.
– Улыбайтесь и дальше, – сказал он, – потому что я с радостью одолжу вам денег на обратную дорогу. Когда у вас поезд?
Она сообщила ему время, и он кивнул:
– Хорошо. Только перед этим нужно поесть. На пустой желудок поездка не принесет вам радости. Сейчас у меня в карманах пусто, потому что я не беру с собой деньги, когда вывожу Юнону на прогулку. Но отсюда недалеко до моей мастерской. Пойдемте со мной, я возьму деньги из кассы.
Погруженная в свои мысли, она только сейчас заметила у него акцент. Вот только какой? Явно не французский и не голландский – эти она умела различать, потому что у них в больнице иногда лечились иммигранты. Отметила она и кое-что другое: он упомянул радость от поездки. Никому из ее знакомых и в голову не пришло бы сказать такое взрослому человеку. А незнакомец говорил об этом как о чем-то естественном и непреложном.
На углу Дауни-стрит он сказал:
– Сворачиваем сюда. Мой дом совсем близко.
Теперь он говорил «дом», а раньше – «мастерская». Возможно, мастерская служила ему домом.
Робин ничего не заподозрила. Впоследствии она сама себе поражалась. Сперва без малейших колебаний согласилась принять его помощь, позволила себя спасти, потом не удивилась, что он выходит из дому без денег, но готов запустить руку в кассу.
Одной из причин такой ее беспечности мог стать его акцент. В больнице медсестры передразнивали – разумеется, за глаза – фермеров-голландцев и их жен. Из-за этого Робин взяла за правило опекать этих людей, как будто они страдали расстройством речи, а то и умственной отсталостью, хотя она понимала, что это чушь. Акцент, одним словом, вызывал у нее особое, благосклонно-вежливое отношение.
Кроме того, она не приглядывалась. Вначале была слишком расстроена, а потом они шли бок о бок. Рослый и длинноногий, незнакомец шагал быстро. Единственно – Робин обратила внимание, что короткий ежик его волос блестел на солнце ярким серебром. А попросту говоря, сединой. Лоб его, широкий и высокий, тоже блестел на солнце, и она решила, что это человек другого поколения, любезный, но слегка раздражительный, по-учительски строгий, ожидавший уважения и ничего более. Потом, уже в помещении, Робин отметила, что седина перемежается с рыжинкой, не вязавшейся со смуглой кожей, а движения его в четырех стенах сделались неловкими, как будто он не привык, чтобы в его жизненное пространство вторгались посторонние. По виду он был всего лет на десять старше Робин.
