Где ты был, «ПРИЕМ СТЕКЛОТАРЫ», когда мне надо было банки сдавать…
По улице теперь ходили троллейбусы, и у самого входа в транспортное управление находилась остановка, где сейчас зябла кучка людей.
Вокруг этого здания раньше был крохотный уютный парк, где росли старые каштаны, жасмин и стояли две или три скамейки; может, стоят и сейчас, но все это скрывает глухой забор без малейших признаков калитки. Правда, в феврале не очень-то посидишь на скамейке, особенно если с неба сыплется не снег и не дождь, а какая-то влажная труха.
И совсем уже некстати вспомнила, что был февраль, когда она в последний раз выходила из этого дома, в окнах кое-где загорался свет, а девочка-подросток быстро шла по улице, чуть запрокинув голову и прикрывая лицо рукой в варежке. Ольга смотрела на эту девочку из сегодняшнего вечера, словно с противоположного тротуара, но в памяти навсегда отпечаталась вязаная белая звездочка на голубой варежке.
Горький, ненужный кусок памяти – целая ячейка, куда можно было бы уложить что-то полезное… Не лучше ли поэтому, вместо того чтобы топтаться по мокрому асфальту, а потом пялиться на доску с фамилиями, открыть «Материализм и эмпириокритицизм» и заполнить эту ячейку в ожидании незнакомца?
Оставался пустяк: войти.
Ключ повернулся с негромким щелчком, и дверь открылась в затхлую темноту.
При включенном свете прихожая выглядела довольно просторной: здесь больше не стоял массивный шкаф, под которым когда-то хранилась нелегальная литература – «Мужчина и женщина», «Нива» и старинный Лермонтов – постоянное лекарство от ее детских ангин. Неужели мать забрала книги с собой?
Первым делом она везде зажгла свет.
Мебель, которую она помнила, вывезли или выбросили; оставленные предметы нельзя было, не покривив душой, назвать иначе как рухлядью. В комнате валялась ободранная табуретка о трех ногах, стояла тумбочка с отломанной дверцей, а на кухне – некогда голубой, а теперь обшарпанный до полной потери цвета буфет, с катушкой из-под ниток вместо одной ручки. По-прежнему стояли две плиты, дровяная и газовая, в комнате – зеленая кафельная печка, а на стене все так же, как и полжизни назад, темнело пятно сырости, похожее на двугорбого верблюда. Когда сильно топили, горбы светлели: верблюд худел; потом они вырастали снова, краска шелушилась и сыпалась, но пятно никогда не исчезало.
Шелудивый верблюд поселился тут задолго до матери.
Надо было сюда приехать раньше и позаботиться о ремонте, потому что показывать квартиру в таком виде – это отпугнуть потенциального жильца. Сегодняшний, допустим, посмотрит, отшатнется и побежит читать другие объявления. А вдруг найдутся еще желающие?
Как и прежде, окно было голым, без занавесок. Ольга закрыла тяжелые двухстворчатые ставни, вспомнив, как мать захлопывала их перед тем как переодеться.
Как в коробке, поежилась она, зато легче стало, не отвлекаясь на темное окно, продумать самое важное. Во-первых, срочно надо отыскать ремонтника. Во-вторых, привезти калорифер и поставить у самой стенки. Хорошо бы и печку топить, но это требовало дров, а главное, времени; ни того ни другого не было.
Показалось или кто-то постучал? Она прислушалась. Нет; показалось. В этот момент стук повторился, и одновременно раздалось шершавое поскребывание старого звонка, никогда в жизни не работавшего.
– Здравствуйте!
Улыбка вышла почему-то виноватой, и человек развел беспомощно руками.
– Заходите, – пригласила девушка.
Нет, такого количества совпадений он не ожидал. Пока ехал сюда, развлекался подсчетом вероятности того, что дом окажется тем самым, где ему однажды случилось побывать у машинистки; подойдя к дому, напряженно попытался вспомнить номер квартиры, но не вспомнил, конечно, мимоходом откинув вероятность, что квартира окажется той самой. Уже в коридоре сразу узнал зеркало, а затем дверь и убедился в совпадении, но с облегчением подумал, что оно – последнее в этой цепочке, и никакая девочка с косами не скажет, что мать не пришла с работы. Если же такое произойдет, то можно впасть в мистику или сдаваться психиатрам.
Дверь открыла девочка без кос – волосы у нее были собраны узлом на затылке. Она тоже его узнала, и Карл, не придумав ничего лучшего, развел руками.
– Заходите, – повторила девушка.
Абсурд продолжался. Оставалось дождаться машинистку, получить отпечатанную рукопись и попрощаться, если только его не остановят кружкой с какао.
Сегодня она была в расстегнутом пальто и берете – таком же, как у него, только сером; вокруг шеи был обмотан длинный полосатый шарф и свисал по обеим сторонам.
– Ольга, – девушка протянула руку.
– Карл.
– А по отчеству? – беспощадно, как все молодые, спросила она.
– Тогда – Карл Германович. Лунканс. Как вам удобнее.
Девушка кивнула и начала объяснять. Однокомнатная. Здесь кухня (прошла вперед), вон та дверь в углу – холодная кладовка. Печное отопление. Прямо по коридору – туалет. Ванной нет; горячей воды тоже. В принципе, наверное, можно газовую колонку поставить… Мы сделаем ремонт, конечно; в квартире давно никто не жил.
– А… ваша мама? – спросил зачем-то и сразу пожалел.
– Она переехала, – ответила девушка, теребя бахрому шарфа. – Мы с мужем теперь меняем две однокомнатные на одну двухкомнатную.
Карл не смог сдержать удивления:
– Это сколько же лет прошло, вы тогда в седьмом классе учились! Невероятно…
Девушка сухо ответила:
– Пятнадцать. Почти шестнадцать.
Увидев его смущение, добавила:
– Как вы… Почему вы решили, что в седьмом?
Он торопливо пояснил:
– На столе учебник лежал – география, кажется. Да нет, точно география. И написано было: «7 класс». Понимаете, – он потер лоб, – у меня память так устроена, что всякие мелочи зачем-то остаются навсегда. Или, – он улыбнулся, – хотя бы на шестнадцать лет. Я помню, например, что вы Майн Рида читали, рыжая такая книга была.
Девушка медленно покачала головой, потом улыбнулась.
– Да вы страшный человек!
И добавила с любопытством:
– А что вы еще помните?
Карл огляделся.
– Здесь мальчик играл, такой… спокойный. Братишка ваш. Знаете, многие дети капризничать начинают, когда чужие приходят, а этот тихонько сидел. Потом, – он снова потер лоб, словно этот жест помогал увидеть давнюю картинку, – да, потом вернулась машинист… мама ваша. Отдала мне перепечатку. Завернула, кстати, в «Литературку». В смысле, в «Литературную газету». Это легко запомнилось: газета толстая, а на улице противно было, влажно. Как сейчас примерно.
Сам не зная почему, он не упомянул про какао – не выговаривалось.
– Фантастика! – сказала девушка. – Мне бы такую память. А то столько ерунды приходится конспектировать, потом учить…
