Вивальди.
Льдинка на языке, тающая музыкой.
Нерешительная девушка устала, наконец, перекладывать свой вьюн с одного плеча на другое. Дана Марисовна, тоже усталая, распустила хор, и все помчались в гардероб.
Потом была дорога домой. Можно было пойти кружным путем и сказать, что задержали на спевке. Олька миновала Академию художеств, свернула к кинотеатру и приостановилась у входа в солидное заведение. На мраморной доске было выбито золотыми буквами: «Дом политического просвещения». Здесь она частенько пересиживала время, отпущенное на хор. Заведение со строгим названием оказалось самым приветливым убежищем – теплым и надежным, к тому же почти необитаемым. Она тихонько садилась за один из дальних столов и в первое время даже стеснялась включать лампу, пока доброжелательная тетка, расставлявшая книги на полках, не сделала это сама, да еще улыбнулась ободряюще. На лампе был стеклянный матовый абажур, как у бабушки. Стало намного уютней. Никто ни о чем не спрашивал, чего Олька заранее опасалась, и потому клала на стол несколько томов Ленина. На случай обличительного вопроса: «А что ты, девочка, здесь делаешь?» приготовила ответ: «Готовлюсь к политинформации». Иди проверь. Со временем она внимательней оглядела полки и нашла там много полезного: Большую Советскую Энциклопедию, Малую и кучу словарей.
Потянув на себя тяжелую дверь, Олька вошла в читальный зал, но ни раздеваться, ни включать лампу не стала, а, сняв с полки толстый зеленый том, начала листать и быстро отыскала:
«ВЬЮН, а, м. 1. Длинная, юркая рыба. 2. Личинка миноги. 3. перен. Юркий, вертлявый, очень подвижной (о человеке, о животном; разг.)»
Никакого венка.
Так она что, рыбу на плече таскала?! Нет: было бы «вьюна».
Лучше бы не проверяла, разочарованно подумала, ставя на полку словарь. Почему-то стало жалко Дану Марисовну: наверное, так часто спрашивают, что она сама придумала ответ. Или словарь ошибается?
От вокзала шла по Гоголевской – здесь длиннее, особенно если пройти через сквер. «Со вьюном я хожу…» В сквере лежал мокрый снег, и ногам стало холодно. В этот году весна какая-то ленивая – долго разгоняется.
Оставалось три квартала: два коротких, один длинный. Как звонок в общей квартире. В третьем от угла доме – хорошо знакомое окошко на первом этаже. На подоконнике здесь всегда стоят горшки с цветами, как у бабушки, а самый толстый, колючий столетник, обвязан какой-то пестрой тряпочкой, чтобы стебли не ломались от тяжести. Олька привыкла к этому по-старушечьи обвязанному колючему цветку, к его соседям в разнокалиберных горшках (бабушка называет их плошками) и к простенькой занавеске, присборенной и зажатой бельевой прищепкой. Скоро весна, и окошко часто будет стоять открытым.
Сейчас что-то изменилось – или она перепутала дом? Нет, дом тот же – изменилось окно. Ничего удивительного, что она не узнала: больше не было ни занавески с прищепкой, ни цветочных горшков; стекло было заляпано мелом. В комнате горел неяркий свет и было пусто, если не считать стремянки, она стояла в центре.
Обыкновенный ремонт; ничего особенного. Цветы куда-то перенесли. Ничего не случилось.
Олька вдруг почувствовала, что замерзла.
Длинный квартал оказался недостаточно длинным: вот и пустырь, а рядом дом, где на стенках ничего не написано. И не потому что слов таких не знают или писать некому, а попробуй напиши что-нибудь на кафеле. И вообще самое интересное написано на доске.
В квартире никого не было. На столе лежала записка от матери: «Погладь белье. Лешку я заберу». Записку красноречиво прижимал утюг, рядом лежал ворох белья.
С утюгом я хожу…
В кастрюле нашлись две холодные картофелины. Заморив червячка (он явно жил под таинственной «ложечкой», этот червячок), Олька включила утюг. Две шелковые блузки матери, Лешкина мелочь и Сержантовы рубашки.
С утюгом я стою-у…
От утюга шло тепло и согревало. Только бы Сержант не заявился.
Она не повернулась на звук открывшейся двери, но сразу сделалось холодно.
Пьяный.
Пьяный в самой опасной стадии: бледный, глаза налиты кровью, злой. Только бы не начал цепляться.
Из кухни неслось лязганье кастрюль.
Как бабушка учила гладить блузку: сначала перед, объезжая утюгом пуговицы, затем…
– Где ужин?
…затем спинку и рукава, но так, чтобы…
– Я, кажется, спросил: где ужин?
…чтобы не помялся перед, и не реагировать, ничего не отвечать, а то не отвяжется.
– Ты что, совсем оглохла? Я спрашиваю…
…и только потом воротничок.
– Я спра-а-а…
– Мать сказала, что приготовит.
– Где эта с… сука?
…воротничок гладим от уголка к середине, до половины, потом переворачиваем…
– Я спрашиваю, где эта сука?
…потом переворачиваем блузку и гладим от второго кончика к середине, чтобы воротничок не морщил. Идиот: только что домогался, где ужин.
– Где – эта – сука?!
Не отрываясь от глажки, произнесла раздельно:
– Моя – мать – на работе.
Манжеты гладим в последнюю очередь.
– Ушла, с…сука. Сука! – выкрикнул яростно и повернулся к Ольке. – Она с…сука! Мать… мою м-мать выж…жила. Прогнала мать! Сукина мать прогнала эту с…суку, а сука прогнала мою мать. А т-ты…
Спрыснуть пересохшую рубашку, слегка растянуть руками… Хоть бы он уехал к Доре. Или в Анапу. Как было хорошо, пока его не было!
В кухне что-то стукнуло и начало падать. Бутылки от молока, их надо было сдать. Сейчас будет гонять по всей кухне. Что он там ищет? Загремела сковородка, вспыхнул газ. Опять шарит в кладовке. «Сука, – неслось из-за двери, – как-кая сука!»
Кладовка с грохотом захлопнулась. Что-то зашуршало, раздался задорный «чмок» открываемой бутылки и тихое бульканье. Наступила тишина. Хоть бы он там рухнул и уснул. Олька водила утюгом и прислушивалась к зловещей тишине. Скорее бы пришла мать. Он кинется обнимать Ленечку, потом завалится спать. Если повезет. Главное – не думать, что может произойти в промежутке.
Отброшенная дверь громко ударила в стенку.
– Я! Кому!..
Олька обернулась.
Бутылка в руке, пьяный ввалился в комнату, схватил выглаженную рубашку, вторую и швырнул на пол.
– Кому я! Сказал!
С яростью втаптывал в пол каждое слово, потом снова бросал и с наслаждением топтал белье под стеклянное бульканье водки.
Девочка стояла неподвижно, вцепившись в утюг, и в голове крутился совершенно праздный вопрос: прольет – не прольет?
Вдруг стол резко качнуло в сторону: пьяный зацепился за шнур и, падая, схватился за книжную полку. Та накренилась, и книги, одна за другой, с глухим стуком начали валиться на пол, а бутылка, оброненная секундой раньше, уже катилась к окну, ритмично выплескивая водку.
