Слова, немыслимые год назад.
Слова, которые вот-вот – ни у кого уже не оставалось сомнений – станут реальностью. Самым лучшим доводом стало исчезновение продуктов.
Еще прежде продуктов исчезли мужчины. Оставшиеся – старики, за исключением самых больных и дряхлых, и подростки – тоже надели форму. На тех и других форма сидела нелепо, словно с чужого плеча; скорее всего, она и была чужой, уже побывавшей в окопах.
Чей-то голос в очереди твердил о «наших подкреплениях», которые должны остановить «вторжение», но Лизу поразило слово «наши».
И здесь – «наши»…
На обратном пути из города фрау Штюбе рассказала, что Фридхельм теперь руководит боевой подготовкой фольксштурмовцев, «вот этих детей – это же дети, дети!» Это была преступная расточительность, которой немка понять не могла. «Они – дети!» – повторяла снова и снова.
Ее, жену и мать, тревожило, что из этих детей едва ли вырастут мужчины, а значит, они не станут мужьями.
Не станут отцами, и – что будет с великой Германией? И будет ли?..
Лиза представила, как лейтенант Штюбе поднимает и держит левой рукой протез, чтобы отдать традиционное приветствие.
Апрель сорок пятого был теплым, почти летним, особенно в конце. Взрывы слышались все ближе. Часть магазинов закрылась.
Когда Лиза с хозяйкой направлялись в город, навстречу им двигались грузовики с солдатами. Они ехали медленно и как-то неохотно. Лица солдат были хмурые и насупленные. Юнцы, подростки. Фуражки и каски были для них велики и наползали на лоб; некоторые ехали с непокрытой головой, подставив весеннему солнцу мальчишеские вихры. Из курток, застегнутых доверху, торчали тонкие шеи; под куртками были видны очертания их собственных узких плеч.
Дети с настоящими винтовками ехали воевать – с кем, со взрослыми мужчинами? Или с такими же юнцами, только одетыми в другую форму, которая тоже была им велика?
Грузовики увозили последнюю надежду Германии – горстку мальчуганов «гитлерюгенда». Увозили на фронт, хотя фронт подошел вплотную к городу.
Тогда же, в апреле, ушли рабочие. Не убежали, не скрылись – теперь в этом не было ни необходимости, ни риска, – просто ушли. Хозяйка не удивилась. До того ли? Русские танки подходят к городу, а сколько солдат, не считая увезенных подростков, осталось? Кто будет защищать город?
Надо полагать, что оставалось их совсем немного, и эти оставшиеся тоже ушли, взорвав мосты через реку, чтобы задержать русских хоть на один день.
И русские вошли сюда через день. Теперь город принадлежал им, победителям. Город со всем, что в нем есть, со всем и со всеми.
Дальнейшие события, неизбежные и страшные, внутренняя Лизина цензура не пропустила. Нельзя было об этом знать ни Вере, ни Ларисе – ни одной женщине на свете она бы такое не рассказала.
Как входили, врывались, вламывались в дома, выволакивая все, на что падал взгляд: тарелки, пальто, картины, настольные часы, велосипеды, подушки.
Хватали и выволакивали женщин.
Женщины были главным трофеем. Их отыскивали на чердаках, в подвалах; распахивали ударом ноги шкафы, где они прятались; прикладами сбивали замки с сараев, в которых матери запирали дочерей.
Пригородный дом фрау Штюбе оказался одним из первых.
Фрау Штюбе почти на руках притащила дочь вниз, на кухню. Клара, с растрепанными волосами и злым, напряженным лицом, сопротивлялась, цепляя палкой за стены и ступеньки. Лиза и Катерина, оцепеневшие от страха, стояли около остывшей плиты. Хозяйка сама закрыла оба входа на тяжелые засовы.
Так они и помогли, те засовы…
Зазвенели оконные стекла, и почти одновременно раздался выстрел, за ним следующий. Отпрянув от окон, солдаты бросились в сад. Фрау Штюбе невольно подняла глаза к потолку.
Старик, поняла Лиза.
Один красноармеец – тот, кто первым разбил окно, – замер, навалившись на разбитое стекло, и глядел куда-то в угол. Он был мертв.
Сейчас они убьют старика, потом нас.
Послышалось еще несколько одиночных выстрелов, затем автоматная очередь. Громко зарыдала Клара.
По лестнице затопотали сапоги, дверь высадили. Катя, перегнувшись пополам и скрестив руки на груди, пронзительно завизжала: «Мы русские, дяденька, русские!..».
…Лиза хотела бы навсегда вычеркнуть тот день из памяти, ведь он был очень далеко – так же недосягаемо далеко, как дверь кухни. Однако он снова явственно всплывал перед глазами плитками кухонного пола, знакомого, как собственная ладонь, только теперь он был покрыт битым стеклом и комьями земли; снова перед нею вырастал пожилой солдат, который бросил: «Втікайте, ну!..»; а на лестнице лежал окровавленным комом старик Штюбе, когда они «втікали».
Никуда не деться ей от этого дня, но сколько дней он длился, и куда девалась Катерина?..
Вечером – какой это был день? – Лиза оказалась в городе, на пустой улице, менее других пострадавших от бомбежки. По обеим сторонам на месте тротуара лежали кучи того, что было окнами, крышами и кусками домов. Сами здания, наполовину разрушенные, обгоревшие, стояли пустые и мертвые. На двухэтажном буром доме сохранились переплеты рам, продырявленные полосатые маркизы и обломок вывески: «…OTHEKE».
Аптека?
Она могла бы работать здесь – расфасовывать порошки в аккуратные бумажные фантики или приклеивать бирки к пузырькам, как делала это дома. Лиза перелезла через груду мусора и вошла. Перила были разбиты, но лестница уцелела. Держась за стену и перешагивая через обломки, она наткнулась на широкое кожаное кресло, наполовину засыпанное штукатуркой, кое-как расчистила его и легла, свернувшись клубком. Запах дыма не мешал.
Тут меня не найдут.
И уснула.
Судьба и здесь уберегла Лизу. Если бы у нее хватило сил пройти в глубь квартиры, она увидела бы неподвижно сидящую на диване пару. Мужчина крепко держал женщину за руку. Оба были очень тщательно одеты, спокойные лица повернуты друг к другу.
Увидела она их на следующий день, когда заставила себя встать и пошла по квартире в поисках воды. Попятилась, не в силах отвести глаз от застывших лиц. Должно быть, они встретили бомбежку уже не здесь, иначе не было бы на лицах такого покоя; но когда Лиза об этом подумала – сбегая по лестнице на пустую улицу, или позже, когда оставшиеся в живых хоронили тех, кто предпочел надругательствам добровольную смерть? Хорошо, если она была такой безмятежной, как у той пары; а сколько было повесившихся, перерезавших вены, выбросившихся из окон? Сколько женщин, с детьми на руках, бросились в реку?
Ну да: аптека. В аптеке всегда есть яд, но в доме не всегда есть аптека – или хотя бы аптечка… Она вспомнила, что яды держат в шкафу с литерой «А» – или в Германии по-другому?
Тех двоих так и похоронили вместе – никто не мог разнять сцепленных рук.
