…Он писал быстро, не заботясь о разборчивости, хотя строчки вылетали из-под послушного пера четкими, как всегда, и только пепел, падавший из остывшей папиросы и сметаемый нетерпеливыми движениями, раскрашивал страницы серыми кометами.
Часы показывали пять. Стояла – как замерла навсегда – тишина, но это было обманчивое впечатление, магия «Саги». Сквозь очарование волшебного романа начали пробиваться симптомы бытия доцента Присухи: задумчиво капала вода из кухонного крана, дым резал глаза, по ногам тянуло холодом, на среднем пальце краснела натруженная впадинка от авторучки.
Пять часов. Хорошо, что завтра нет первой пары. Вернее, сегодня. Необходимо найти машинистку, цитаты впишу сам. Хороший кусок получился, но его надо, пожалуй, вынести в отдельную главу – или связать с той, большой, об Айрин. И в середине что-то не закончено… Однако на сегодня хватит. Можно продолжать, но ничего хорошего, он знал по опыту, не выйдет.
Ага, вот оно: сначала бодро, затем угрожающе что-то задрожало и завыло в трубах, как бывало иногда по ночам. Жалобным нытьем отозвался голодный желудок, неблагодарно забывший и сардины, и ветчину, и свежий батон, гармонично сочетавшийся с тем и другим. Дмитрий Иванович малодушно подумал, что осталась еще половина батона, но это чистое баловство – наедаться ночью. Или утром? Встал из-за стола, и сразу усталость навалилась, словно кто-то на спину запрыгнул, даже плечи заломило и налились свинцом ноги.
На тяжелых ногах подошел к постели (опять не поменял белье, а ведь хотел, хотел сегодня перестелить, вот и наволочку приготовил!), сбросил одежду – и заполз под одеяло, как в пещеру. Завтра сменю, черт с ней. А перепечатать просто необходимо – и выкидывать абзацы и целые страницы: чай, не Голсуорси.
20
Кончился учебный год. Началось лето, то есть свежий воздух, на котором мать была помешана: «Детям необходим свежий воздух». Это означало дачу на взморье, которую Таисии ежегодно предоставлял местком.
Свежий воздух был необходим самой Таисии. Зимнее нашествие неожиданной свекрови уже не казалось катастрофой – особенно теперь, когда подходил к концу май; катастрофой стало буйное пьянство мужа. В конечном итоге, болезнь и даже вторая группа инвалидности – не светопреставление, как выразилась бы Матрена, ее покойная бабка. Не то чтобы Володька не пил раньше; пил, но «знал меру», как степенно говорила Таечка раньше и как теперь сказать уже не могла.
От свекрови приходили письма, длинные и бестолковые, с неизбежными приветами от незнакомых родственников в конце. На эти письма, набитые беспомощными советами («мне еще сказали, хорошо столетник с медом и топленым салом, по одной столовой ложке натощак»), Таечка писала ответные письма, благо это было несложно, если ничего не отвечать на вопрос «как вы там, дорогие?», потому что сказать правду было невозможно.
Да, суетливая кременчугская старуха давно перестала ее раздражать, и что-то даже царапалось в душе, когда натыкалась в шкафу на тюлевые занавески, – как затолкала их в негодовании на верхнюю полку, так и остались лежать. Более того, Таисия понимала, каким мощным сдерживающим средством было для мужа Дорино присутствие. Может быть, поэтому ответные письма выходили легко и содержали описание утренника в детском садике, костюма и пальто, которые были куплены Володьке, предстоящей поездки на дачу, а также неопределенное обещание когда-нибудь приехать в Кременчуг. Фразы получались беззаботные и ладные, особенно радушное пожелание крепкого здоровья Доре и горячие приветы незнакомой Мусе с чадами и домочадцами. Интересно, что она из себя представляет, эта Муся, лениво думала Таечка, заклеивая конверт, и тут же забывала о Мусе, потому что вне письма остались гораздо более насущные вещи: хроническое безденежье, вечно пьяный муж и неприятное слово «энурез».
А тут еще папиросы кончились.
Следующее послание от свекрови приходило с пугающей быстротой, и снова нужно было писать о самом безобидном и хорошем в их жизни, однако все безобидное и хорошее вдруг выворачивалось какой-то уродливой изнанкой, отчего отосланное письмо больше походило на пародию.
Утренник в детском саду Ленечка пропустил: начал кашлять так свирепо, что заподозрили коклюш. Оказалось, бронхит с астматическим компонентом; иди знай, что хуже. А вот этот компонент как раз и хуже, сказала медсестра, приходившая делать уколы.
Или взять хотя бы это пальто, которое она с таким трудом добыла для Володьки. Денег наодалживала, моталась в универмаг чуть ли не каждый день: вдруг выбросят? И выбросили, только она в это время сидела с Ленечкой дома на больничном. Когда пришла на работу, застала Музу в слезах. Та купила пальто своему кто-он-ей-там (хахалю, в общем), да польстила размером: мелковат оказался хахаль. Муза, дуреха такая, бирку срезала – сюрприз хотела приготовить. Вот и приготовила, только не хахалю, а Володьке: на нем сидело идеально, как влитое. Пальто, что и говорить, породистое: темно-серый ратин в рубчик, типично мужской материал. Добротное пальто. Муза так рада была от него избавиться, что предложила подождать с деньгами, а тут как раз зарплата – те, что приготовила было, почти разошлись. На что? А по мелочам утекли; хоть бы халтурка подвернулась.
…Добротное пальто, что и говорить, и Таечка необычайно им гордилась. Потому что вид у Володьки совсем другой стал. Не дядя Федя (матушка обязательно добавила бы про царство небесное), нет; однако вроде уже и не совсем Володька, вид такой… одухотворенный. Начал носить – со шляпой, естественно, причем выяснилось, что шляпа ему тоже идет – вон Клавка-дворничиха его в коридоре не узнала даже, а ведь всегда здоровается.
А потом пришел без пальто. Совсем без пальто, в одном костюме. Шляпа, впрочем, сидела на голове, хоть и криво, но была в таком виде, чтобы лучше бы он шляпу потерял, чем пальто, за которое она еще не полностью расплатилась с Музой. Где, как?! – все вопросы остались без ответа, еще и раздевать его пришлось да костюм в чистку тащить; спасибо, хоть в тот вечер не дебоширил.
Сволочь, какая же сволочь, бессильно думала она, стоя во дворе с папироской. Какая сволочь, просто зла не хватает…
От всего этого было уже не до писем – пускай сам теперь своей мамаше и пишет; хотелось только на свежий воздух.
Но вдруг случилось чудо! Именно чудо, потому что Таисия не знала, как иначе назвать бесплатную путевку в санаторий, которая свалилась на «эту сволочь», и в санаторий не куда-нибудь, а в Анапу, к тому же на двойной срок!! И матушка, и покойная бабка не преминули бы торжественно сказать, что есть, мол, бог на небе, хотя она, Таечка, не могла представить себе, что кто-то может на полном серьезе верить в этот бред сивой кобылы. «Ты крещеная, Тайка!» – говорила мать, когда она легко развенчивала глупые предрассудки. Раз навсегда Таисия тогда поставила ее на место – и заодно поставила точки над «и», решительно парировав: «Я никого не просила меня крестить и мозги мне зас…ть не позволю!».
Хорошо отшила.
Хотя путевка была чудом, матушкин бог не имел к нему никакого отношения: путевку обещали – и выделили. А кому же давать – здоровым, что ли?
