И вот тогда захотелось провалиться сквозь землю, рассыпаться в прах, исчезнуть. Хорошо бы так и сделать, и пускай больше ничего не будет. Или перевести дух и честно сказать: «Прости, я все выдумала: ничего этого не было, никакого аборта», но как раз этого-то и нельзя было говорить. Поздно. Вперед, Настена, мосты сожжены.
Именно вперед, чтобы не встречаться с ним взглядом. Она пробормотала: «Замерзла я дико», схватила Карла за руку и потащила наверх. Загадала: если будет сидеть дежурная, то ничего хорошего у них не получится. Чушь, конечно; при чем тут дежурная? Однако дежурной не было – горела лампа, стоял пустой стул, а на столике лежало пестрое вязанье, и спицы были воинственно вонзены в клубок.
И хотя в комнате было тепло, озноб не проходил, но это было хорошо, потому что началась суета с поисками свитера, сверху она накинула бабулин платок, и все это метание по комнате позволяло не смотреть ему в глаза. Он заставил ее забраться с ногами на кровать и набросил на ноги пальто.
Не помнила даже, когда в первый раз посмотрела в глаза, но, наверное, потому и не помнила, что стало можно это сделать. Теперь не обернешь все в дурную шутку, поздно; мосты сгорели дотла, воздух пропитан гарью и вяло дымятся опоры.
Воздух был пропитан ложью, и с этой ложью теперь нужно жить.
…Девчонки в цехе обсуждали другой вариант: фиктивный брак. Мол, прописка в городе обеспечена, «а потом развестись – и вася». Настя не верила: что, найдется идиот, который вот так, за красивые глаза, поделится своей жилплощадью? Над ней с удовольствием посмеялись: кому нужны красивые глаза? – Капусту гони. Пошли истории, одна другой невероятнее, о каких-то девчонках, приехавших с башлями прямо из «сельской местности – и сразу в дамках», хотя что за девчонки, из какой такой «сельской местности» и с какими башлями, никто, как бывает в подобных случаях, конкретно не знал. А хоть бы и знали, что толку?.. Тем более что денег нет и не предвидится – суммы назывались неопределенные, но неизменно астрономические. Только новыми, разумеется. Но главное, что Насте нужна была не только прописка, а муж с пропиской. И не просто муж с пропиской, а надежный муж. Вроде Сомса или, на худой конец, Анатолия, только чтоб не такой страшненький и не беззубый. Хотя Сомса никак страшненьким не назовешь, и почему там Ирэн содрогалась от отвращения, убей не понять: зажралась. А ей нужен муж надежный, да; и можно даже помечтать, чтоб – любящий.
Так вот, пожалуйста – все эти качества в одном Карле Лункансе. Разве что практичности не хватает, так это пока семьи нет, а как семья появится, так будет не до «вагончиков», придется вкалывать. Можно было только голову ломать, как его занесло на танцы в заводской клуб на ее, Настюхино, счастье. Такой клевый чувак, инженер и почти Жерар Филип. И квартира просторная, ребенку места хватит… в разумное время, конечно. Они будут счастливы, как Зинка со своим Толяном. Или еще счастливей. А не возьми Настена это в свои руки, он бы не мычал и не телился еще год, если не все два. Нет, кто-то должен был сделать первый шаг. Он сам еще спасибо скажет.
За что – за ложь?
А хоть бы и так – он никогда о ней не узнает! Как Сомс был на седьмом небе от счастья, когда Ирэн согласилась выйти за него. Сначала водила за нос: отказывала-отказывала, содрогалась-содрогалась, а потом вдруг «уступила». Вот интересно, почему? Она-то не в общаге жила, и какое-никакое состояние от папаши-профессора оставалось, и собой красавица такая, что весь Лондон оборачивался. Между тем Ирэн, пока содрогалась да тренькала на пианино, трезво прикинула, что надежнее Сомса ей никого не найти; потому и «уступила». Жила с ним, как у Христа за пазухой, а на мужа – ноль внимания, фунт презрения: гулять не пойду, потому что Босини обещал зайти в гости, и вообще у меня голова болит. При этом ни в чем отказа не знала: платье один раз уже надето – значит, больше никуда не годится; Сомсову дядюшке можно похвастаться бриллиантами, которые Сомс подарил, и перед ним же, Сомсом, спокойно запереть дверь спальни. И никто не задавался вопросом, почему Ирэн, такая нежная и трепетная, вышла за него, да и до Сомса не сразу дошло. Думал: мол, я люблю – и она оценит, полюбит, привяжется. Никому, между прочим, не позволял вмешиваться в свои дела, переживал по-тихому. Дескать, моя жена и моя жизнь, а больше никого это не касается.
Вот и моя ложь никого не касается. И Карла в первую очередь.
И потом, ведь могло же так быть, могло! Так, что не она Зинку, а, наоборот, Зинка ее проводила бы в «абортарий». Вполне могло бы так случиться. Вон сколько там молодых девчонок в коридоре стояло, не одна Зинка.
За время «репетиций» Настя так часто прокручивала в уме сегодняшнюю фразу, что ей казалось иногда, будто она и в самом деле сделала аборт, а напряженное и долгое «вживание в роль», возможно, было не менее мучительно.
Нет, это никого не касается.
Конечно же, она станет его женой.
Настя улыбнулась, и знакомая милая ямочка тоже улыбнулась ему со щеки.
Она заставила Карлушку взять розы домой («представляешь, мама просыпается утром и видит цветы!»), и они долго пытались разделить нечетное число так, чтобы получилось два нечетных, пока Настя не сунула одну розу в бутылку на Зинкиной тумбочке, а три – ему в руки.
На столе у дежурной по-прежнему горела лампа, но клубок со спицами больше не лежал.
Он шел пустыми улицами, а потом на цыпочках – по квартире, к себе в комнату. Сбросил пиджак, повалился на диван и заснул почти сразу – возбужденный, растерянный, почти женатый. Ярко, как на киноэкране, вдруг высветился гардероб в кафе и плотно завернутые нарциссы, которые он, перед тем как снять пальто, положил на барьер.
15
Кто первым произнес слово «загостилась»: дворничиха Клава, всегда с готовностью вступавшая в разговоры, или Ксения, которая «заглянула на огонек», а на самом деле в надежде занять у Таисии трешку? Могла быть и та и другая. Действительно, дворничиха частенько останавливала Дору пытливыми вопросами типа «а почем у вас на Украине» (далее следовал перечень продуктов) и где длинней очередь за стиральным порошком, здесь или «у вас там». Дора охотно рассказывала, что «это где как», продукты по городам разные, и непременно добавляла, как Володенька в детстве сало любил: «Ну что вам сказать, до войны-то сало совсем другое было». Стиральный порошок Доре был в диковинку («у нас на Украине только мыло хозяйственное»), и она охотно отдавала ему должное, устраивая вместо большой стирки частые постирушки – веселые, как само слово, – а потом развешивала во дворе свой халат, полыхавший яркими розами, и мелкие Ленечкины бебехи. Дворничиха кивала мелкими кудряшками, соглашаясь с несомненными достоинствами порошка, хотя сама относилась к нему без особого доверия и держалась надежного вонючего хозяйственного мыла.
И Ксения наверняка зашла, как частенько заходила прежде, «на огонек», причем Олька всегда представляла одинокую хижину в лесу с горящей на столе свечой и заблудившегося путника на пороге. Раздавался стук, и на пороге появлялась Ксения со своей неопределенной улыбкой и словами: «Вот, зашла к вам на огонек», неизменными, как ее желтовато-серые волосы по плечам, припухлое, с полузаплывшими глазами, лицо и красные руки, тоже пухлые. Почему-то было неприятно, когда Ксения оставалась дожидаться мать, хотя от чая и «печенюшек» отказывалась, а Дора бестолково топталась на пороге кухни, и Ольке становилось ее жалко.
