…за которыми сидят другие люди, другие машинистки. Красивая Таисия Николаевна тоже могла бы перепечатывать самиздат – например, Солженицына; почему нет? Она охотно берет – или брала – на дом халтуру.
Инга. Странное знакомство, еще один абсурд. Ее короткий рассказ – сага доцента Присухи. История вытеснения из жизни человека, который не родил ребенка, но посадил свое дерево – оставил рукопись.
Глубоко внутри щемил и царапал душу крохотный фрагмент из жизни женщины, которая мечтала стряпать по книжке, родить ребенка, но осталась одинокой хранительницей рукописи.
…которая станет ли книгой? И если станет, то когда?
15
Карлу часто казалось, что он пребывает одновременно в двух параллельных – другого слова не подобрать – реальностях. Одна, привычная, давно обжитая, включала работу, мать и быт.
Не обходилось без осложнений. Недавно он категорически отказался ехать в колхоз, вызвав у начальства досаду: «Что, в командировку тоже не поедете, Лунканс?». – «Поеду, если возникнет необходимость. А в колхоз – не могу: мать нездорова». От него отстали быстрее, чем ожидал.
С матерью стало трудно, особенно потому что перемены в поведении невозможно было предвидеть. «Не хочу вас огорчать, – сказал Карлу невропатолог, – это склеротические явления, и вот здесь, – он постучал себя по костистому черепу, – все меняется только в худшую сторону».
Доктор сам изменился в ту же сторону. Толстого старика больше не было: о былой грузности напоминали только глубокие морщины. Он уже не курил и дышал тяжело, надолго замолкая посреди беседы, чтобы перевести дух. Руки были усеяны темно-коричневыми пятнами. Такие же пятна темнели на лбу.
На вопрос о лечении склеротических явлений старик ответил неохотно, что – лечат, да… Нейролептиками, скажем; а потом лечат последствия. И махнул рукой. «Депрессия, сколько угодно; и что тогда?» Конверт отвел спокойно и решительно. «Это ни к чему, – сказал, отдышавшись. – Не обижайтесь». Добавил: «Пусть ваша матушка в Париж ездит, или куда там… Вот когда возвращаться откажется, тогда и лечить принимайтесь», – и протянул руку, прощаясь.
…Выпадали дни и целые недели без «склеротических явлений», и Карлу тогда казалось, что старый доктор ошибся; но потом выяснялось: нет, он был прав. Например, на хуторе, когда мать встретила его озабоченная:
– Собака пропала. Я бегаю, зову; соседи-то новые, не знают ничего. Твердят, что не видели.
Что было не удивительно: мать искала Пика, собаку его детства, но Карл понял это не сразу. Когда сообразил, последовал совету доктора.
– Найдется, мама. Я поищу.
Он помнил слова старика: «Пусть вас это не мучит. Вы не обманываете, а подыгрываете, как на сцене; входите в ее мир».
Мир, в котором мать была хозяйкой, был путаным, не всегда понятным, неожиданным. К событиям, подлинным или мнимым, примыкали вещи той же степени реальности. В нем, этом мире, терялись и находились – или забывались – странные предметы, жили не известные Карлу люди, бурлили события, происходившие либо очень давно, либо только в ее воображении. Труднее приходилось, когда реальность переплеталась с вымыслом, как в истории с давно умершим Пиком: в рассказе каким-то образом присутствовала Анна Яновна, и переубедить мать было невозможно. «Анна Яновна его баранками кормила, когда мы гуляли! А потом смотрю – нет, нигде нет!»
В другой раз Карлушка застал мать, обложенную бумагами и бумажками, она что-то искала. Выяснилось даже, что: справку. Какую справку? Взносы, твердила мать, взносы в больничную кассу, которые, она опасалась, «Герман не заплатил вовремя». Нужно было найти какую-то «книжку», где якобы все про эти взносы сказано.
Или когда вдруг заговорила про летучую мышь. Сначала Карлушка не понял и сдуру пообещал купить мышеловку, но мать отмахнулась с досадой и четко повторила:
– Летучая мышь.
Где – в деревне, куда не ездили почти два месяца?
– Если бы, – нахмурилась она, – здесь, в комнате.
Битых полчаса доказывал, что быть того не могло, да и откуда взяться тут летучим мышам, сама посуди, мама?!
– Вот и я говорю, – неожиданно успокоилась она. – А он только посмеялся. Подошел и хвать! Поймал в полотенце. Ну, потом выпустил, разумеется.
– Кто?!
– Ну как, – в голосе матери звучало раздражение, – Герман, конечно.
Абсурдный мир, да; но какое это имело значение, если мать посадила за свою жизнь столько деревьев, что хватило бы на сад или небольшую рощу?
«Подыграть», чтобы вернулось привычное выражение на родное лицо, иногда было несложно – как с «пропавшей» собакой, например. Порой, наоборот, смещение временных пластов заставало его врасплох, и вопрос: «О чем ты?..» вылетал прежде, чем он успевал вспомнить свою роль, как если бы актер где-то задержался, и суфлер разводит руками в своей будке, а зрители переглядываются и покашливают.
У Карла не было суфлера, но и зрители, к счастью, отсутствовали.
Третий компонент – быт, отнимающий, как следует из названия, большую часть бытия, – Карл упростил до минимума. Покупал в кулинарии что-то из еды; синтетические рубашки вешал после стирки на вешалку, не отжимая, – это позволяло избежать утюга… Как бы убого ни выглядел холостяцкий быт, он не хотел тратить на него дополнительное время – время, необходимое для другой – параллельной и главной – реальности.
Потому что она была важнее реальности каждодневной. Здесь он был хозяином, а не быт, о котором забывал на время, как об отвалившейся болячке. Другой мир, где абсурд, конечно, присутствовал тоже, но был уместным и начисто лишенным нелепости. В этом мире куда-то пропадало грызущее раздражение, так долго его мучавшее.
На столе ровными рядами лежали карточки. Одни были почти пусты, если не считать нескольких строчек, другие – исписаны почти целиком. Дом, еще недавно пустовавший, заселялся жильцами, и каждый тащил с собой не только мебель и чемоданы, но и свои привычки, слабости, чудачества.
Дом заселялся. Как они встретятся, эти совершенно не похожие друг на друга люди, Карл еще не знал; знал только, что это непременно произойдет, ведь они здесь будут жить.
И Ростик никуда не уехал, он тоже здесь, он начал что-то собирать из конструктора и не закончил, дырчатые алюминиевые детальки лежат на столе, как у него самого лежат карточки.
Здесь соседка Мария Антуанетта в нарядном халате и другой сосед, упрямый старик с красивым и трудным именем; вот он медленно идет по коридору, опираясь на палку. До сих пор он ни с кем не разговаривал, но рядом поселился старый доктор с одышкой; может быть, они поздороваются…
«Я вас предупреждал, – сердито и громко выговаривает кому-то высокий тощий человек, – завод – это вам не лебединое озеро».
Лица доцента Присухи не видно, он низко склонился над столом и вносит последние поправки в рукопись, а рядом стоит пишущая машинка. В соседней комнате его жена, и в солнечном луче стелется сигаретный дым.
