Вот он, «заусенец», который так раздражал и мешал: разочарование.
Отец выполнил завет старой притчи. Фильм, прославивший когда-то всю республику – это дерево, которое он посадил.
Не для того ли, чтобы сын тоже смог посадить свое?..
Но я этого не сделал. Начал, но не довел до конца. «Вагонъ» остался лежать в письменном столе, вместе с черной папкой и старым мячиком.
Отец, молодой и веселый, бросал мячик: «Лови!», и маленький мальчик бросался вперед, не боясь вымокнуть в высокой траве, расшибая коленки на гравиевой дорожке. Бросался, чтобы поймать мячик.
Папка с ворохом бумаг, незаконченный сценарий – это и есть брошенный ему мяч, который он не разгадал за столько лет. И «Вагонъ» здесь ни при чем: если бы отец хотел, он бы сам сделал этот фильм, а мячик давно бы перестал хранить. Может быть, он зачеркивал какие-то строчки и вписывал новые, как делал это Присуха, не расставаясь с карточками до последнего дня, только для того, чтобы он, его сын, понял, что нужно посадить дерево – единственное дерево своей жизни…
День гаснул. Пустые углы в комнате наполнялись сгущавшейся темнотой, словно дымом. Впрочем, дыма тоже хватало. Сидя у письменного стола, он курил, хотя курить давно не хотелось, во рту скопилась вязкая сухая горечь. Гася сигарету, Карл уронил пепел, поспешно сдул его и бережно провел рукой по красной полоске, полустершейся от времени.
14
– Герман, я не могу найти щипцы для камина.
Мать сидела очень прямо, не касаясь спинки кресла и не сутулясь, хотя куталась в шерстяной платок. Этот платок, резкий ноябрьский ветер за окном и батареи, источавшие условное тепло, только и могли вызвать в памяти камин.
– Не переживай, я потом найду.
За последнее время ее лицо вытянулось и похудело. Сегодня снова приняла его за отца. Могло быть – и случалось, что Карл для нее становился кем-то незнакомым. Тогда мать хмурилась и требовательно спрашивала, что он делает здесь, зачем пришел, кто впустил его в дом и так далее.
– Ты не хочешь понять. Вещи сами по себе не пропадают, это руками взято. Она и взяла.
Новый опыт диалога выработался не сразу, но теперь Карлушка не спорил, а только соглашался со сказанным, хотя предусмотреть логику разговора было невозможно, да и ассоциации у матери были непредсказуемыми.
– «Она» – это кто?
– Ну как. – Лариса раздраженно нахмурилась. – Сколько раз я говорила: не надо брать людей с улицы! Горничная без рекомендаций, чего же ты хочешь. Она и взяла.
Мать кивнула на стенку.
В соседней комнате жила Нина – молодая женщина с мужем и ребенком, озлобленная и крикливая. Как выглядит горничная, Карл представлял по фильмам, и соседка не проходила по ряду параметров, не говоря уже о том, что работала на трикотажном комбинате и если знала, тоже из фильмов, как выглядит камин, то до щипцов ее фантазия не простиралась.
Откуда, о господи, в больной голове матери появились каминные щипцы?!
К своему стыду, Карл не сразу заметил перемены. Более того, если бы не звонок Анны Яновны: «Лорочка часто о мирном времени стала говорить, вы тоже заметили, да?», не обратил бы внимания еще дольше. Ведь на следующий день после той бессонной ночи, которую он просидел над черной папкой, они допоздна говорили об отце – а значит, об этом самом мирном времени.
Мать помнила старую притчу, но поправила Карла. Дом, уверенно заявила она. Построить дом, посадить дерево, родить ребенка. Змея? Да, верно; убить змею. Уверяла, что книга принадлежала ей и наверняка лежит где-то на хуторе. Ты читал, в детстве? И недоверчиво покачала головой. Не может быть; это очень старая книга. И не синий переплет, а коричневый; ты путаешь.
На вопрос, почему для отца так трудно было убить змею, Лариса ответила не сразу.
– Ты хочешь знать, а я вспоминать не хочу, – неохотно обронила после долгой паузы. – Только все равно забыть не могу: не получается. Давняя история…
Давняя история заключалась в том, что отец и его кузен долго ухаживали за одной девушкой, и девушка выбрала не отца. Карлушка с трудом удержался, чтобы не рассказать о новой родственнице, внучке того самого кузена, но вовремя сдержался, и не потому, что слишком много пришлось бы обрушить на мать – остановило ее лицо во время недолгого рассказа, внезапно сделавшееся жестким, отчужденным.
– Он всегда нравился женщинам, я знала. Так что? – Голос звучал надменно, а глаза смотрели беспомощно. – У него были романы, конечно, – раньше, до нашего знакомства, и та любовь тоже.
Мать не умела лгать ни в чем, поэтому любовь не отнесла к романам. Не всякая женщина была на такое способна.
– К счастью, между прочим, – продолжала говорить. – Это еще вопрос, удалось бы Герману снять своих «Хуторян», если бы… если бы он женился на ней.
Голос надломился, но по тону было ясно, что – нет, не удалось бы.
Мать, он знал из рассказов, печатала в киностудии на машинке, где они и познакомились. Когда-то давно отец сказал – в шутку или всерьез, Карлушка не понял, – что потому и обратил внимание на будущую жену, что она единственная из всех «пишбарышень» не стремилась в артистки. Это настолько поразило молодого режиссера, что он остановился посреди диктовки и вгляделся пристальней. «После этого мне ничего другого не оставалось, как жениться», – с улыбкой говорил отец.
– Вот эта змея и мучила его. – Мать снова говорила спокойно. – Да ты не подумай, что я о ней так говорю, вовсе нет! Он перед братом своим, перед Колей, вину чувствовал, что… Ну, как будто мешал ему. Они не только родственники были, но дружили с юности крепко, понимаешь?
Аяксы. Как долго он шел к этому слову.
– И боялся, что Коля подумает, будто бы он его невесту… жену его… все еще любит. Этот страх и был змеей, мучил его, жизнь отравлял. Старался не видеться с ними, а того не понимал, что счастливым людям до других и дела нет. Они-то, влюбленные и счастливые, обижались: куда ты, Герман, пропал? Отчего в гости не приходишь?
Помолчав, неожиданно улыбнулась.
– Я думаю, Коля все понимал. Понимал и вел себя как обычно, потому что брат есть брат. А папа… Герман тогда с головой погрузился в кино.
Верно, почти машинально заметил Карл: не «папа», а «Герман», ибо змею убивал именно Герман.
Убивал змею в себе. Вот почему это отняло столько сил и времени.
Этот разговор время от времени возобновлялся, хотя начался летом, когда пришло письмо от Ростика.
Не письмо – открытка с видом старинного замка, вложенная в конверт, но все равно письмо.
Сын жил в пионерском лагере. «Здесь все наши ребята, русские», – писал он. Осенью предстояла школа – там же, в Берлине, с тоской понял Карл, – но «школа тоже наша, советская, мы будем учить немецкий язык. В ГДР пионеры тоже есть, только галстуки у них синие. Сюда тетя Лиза приезжала, она сама водит машину, представляешь?». «Представляешь» Ростик от восторга написал без мягкого знака. От известия про Лизу у Карла стало теплее на душе. И лагерь, и новые товарищи – все было «нормально, пап», да и места на открытке не оставалось.
