Впрочем, неизвестно, как все сложится, если всплывет история с машинкой. В любом случае выходило, что нужно поехать самому и сориентироваться на месте.
Поражаясь собственной решительности, созвонился с институтами и поехал, отменив репетиторство и выбрав дни, когда не было уроков в школе.
Заняла вся суета, как Присуха снисходительно называл это сам с собой, две недели. Оставалось решить. И ведь что интересно: теперь, после долгого – девять с лишним лет – перерыва, когда стало можно вернуться к настоящей работе, принять решение оказалось очень трудно и страшновато.
Ворочаясь в постели без сна, он сдавался: включал свет и раскрывал книгу. Не читалось; приходилось вставать, закуривать и шагать по квартире, словно ходьба помогала думать.
В конце концов Дмитрий Иванович, применив совершенно бухгалтерский подход, хладнокровно подсчитал плюсы и минусы каждого института. Предположим, бормотал он себе под нос, совершая который уже рейс по квартире, там дают спецкурс – мой спецкурс – прямо с первого семестра, а здесь еще бабушка надвое сказала, дадут ли вообще. Зато там «Труды» выходят через пень-колоду, а здесь – как часы. Вот и думай, Митенька. При этом здесь обещали дополнительные часы, которые можно использовать для Голсуорси… Не замена спецкурсу, но хоть что-то. Нельзя было не принимать в расчет и расстояние: ближний институт позволял обойтись без обмена квартиры, потому что ездить туда можно было на поезде. Черт возьми, если он все эти годы катается в вечернюю школу на автобусе, что стоит привыкнуть к поезду, да и не каждый день ведь ездить? Расписание можно будет согласовать, а в «Труды» предложить небольшой безопасный фрагмент из монографии.
Поехал еще раз, теперь уже поговорить о публикации.
Присухе сопутствовала удача. Сборник готовится к печати, статью брали с энтузиазмом. Проректор пожал руку: «Оформляйтесь, Дмитрий Иванович».
Дорого яичко да ко Христову дню.
Присуха заполнил анкету для отдела кадров – пускай они теперь страдают бессонницей – и купил расписание поездов.
Если здесь ничего не получится, то не получится и там, в дальнем. Тогда, Митенька, спокойно доживешь отставным доцентом и будешь по-прежнему готовить будущих студентов, а кто-то более удачливый станет читать лекции студентам настоящим. Скучно, да; зато верный кусок хлеба, спасибо покойному Патриарху. Через годик можно будет выйти на пенсию и покончить с поездками в школу.
Словосочетания «шестьдесят лет» Дмитрий Иванович не пугался: шестьдесят так шестьдесят. Сомс прожил семьдесят и был готов жить дальше. С каким мастерством описаны его последние шаги в жизни! Главное достоинство – это отсутствие мысли о смерти, о собственной смерти. Нет ни страха перед нею, ни ее предчувствия. И вместе с тем Сомс торопится сделать то, что – он знает – никто, кроме него, никогда не сделает. Ибо поиск «Большого Форсайта» – итоговый поступок его жизни. Что его подгоняет? Ведь впереди, он уверен, времени более чем достаточно. Тем не менее, он скрупулезно приводит в порядок все дела, связанные с завещанием и наследством: спешит. Всю свою жизнь человек долга, он его выполняет – и вовремя. Что бы сказал, интересно, старый Джолион, если бы мог видеть, как Сомс, этот «собственник», гибнет, спасая картины?
Не свои – принадлежащие Англии, по его завещанию.
Англии, которой он так предан.
Англии, воздух, трава и вода которой для него бесконечно дороги.
Что бы сказал он сам, случись ему услышать слово «патриот» в свой адрес? «Rubbish», наверное; «вздор». Только никто этого слова не произнес.
Глава, посвященная Сомсу и Англии, у Присухи называлась «Соль земли». Конечно, для «Ученых записок» пединститута не годится, надо подобрать какой-нибудь более безобидный фрагмент.
Жизнь, казалось, обрела дополнительное измерение. Монография была извлечена из книжного шкафа, и Присуха начал придирчиво перелистывать текст, знакомый, как альбом с семейными фотографиями. Кстати, куда подевался этот альбом – неужто загнал на антресоли? Давно не попадался на глаза, а тут вдруг очень захотелось перелистать плотные картонные страницы. Потом, потом; сначала отправить статью. Дмитрий Иванович перебирал главу за главой и поймал себя на том, что улыбается. В памяти всплывали начальные тезисы, вычеркнутые куски, даже черновые фразы. Работа разрослась, но это только закономерно – теперь она охватывала не только «Сагу», но и «Современную комедию».
Жизнь менялась, и Дмитрий Иванович не уставал удивляться ощутимости этих перемен. Когда окончательно подтвердили его новую должность на новой кафедре, родилась дерзкая мысль: а не купить ли костюм? И не в том дело, что заведовала кафедрой дама, и не в ее солидном возрасте дело: будь она хоть чаровницей Ирэн, Дмитрий Иванович одичал и отвык от общения с прекрасным полом, да-с. Костюм захотелось купить, потому что он попытался увидеть себя со стороны, как вскоре увидят его новые коллеги и студенты. Ну и дамы, разумеется; как же.
Волосы не сильно поредели, зато седины хватает. Эспаньолка – он подумал было, не расстаться ли с ней, но отмел вздорную мысль. Привык, да и седина не мешает – скорее наоборот, хотя бес в ребро, пожалуй, не грозит. А вот единственный костюм в свете последних перемен едва ли можно было назвать костюмом: он тоже «поседел» на швах, и брюки обтрепаны до неприличия. Для вечерней школы, впрочем, годился: каков поп, таков и приход. Отдавая должное справедливости, «поп» в подметки не годился «приходу»: молодые люди являются на занятия не в спецовках и не в промасленных комбинезонах, а в модных джинсах, с которыми, на взгляд старомодного Присухи, плохо сочетаются элегантные пиджаки.
Костюм, однако, может подождать до начала семестра. Теперь, когда все определилось, нужно было уволиться из школы; дело нехитрое. Написал заявление и, подумав, решительно поставил внизу сегодняшнее число. Расписался на листке и сунул в портфель, непривычно легкий.
Дмитрий Иванович недолюбливал весну. Беспардонно яркое солнце отчетливо высвечивало новые морщины, бледную, парниковую какую-то, кожу рук и уже замеченную раньше седину. Иными словами, весна бестактно напоминала о возрасте.
Стало тепло, но плащ… Плащ провел зиму не на вешалке, а на штыре в кладовке, и, надев его, Дмитрий Иванович выглядел так, словно у него вырос горб. К черту, в химчистку. Однако надев пальто, сразу почувствовал себя неуклюжим и громоздким.
Кое-как разгладил спинку плаща и затянул потуже пояс.
Ветра не было. Шарф он оставил дома – и правильно сделал.
От яркого солнца стали четко видны грязные подтеки на трамвайных вагонах, трещины на асфальте и пыльные, в разводах, стекла. Все требовало ремонта: тротуар, собственный Присухин плащ с разорванной подкладкой, бакалейный магазин, витрина которого уже обещала: «РЕМОНТ».
Кончились папиросы, и Присуха направился к газетному киоску на следующем углу.
Весна символизирует обновление природы – не символизирует даже, а попросту осуществляет это обновление. Но ремонт и есть обновление – не случайно как раз весной люди начинают ремонтировать квартиры. Присуха с виноватой тоской подумал о своей квартире, едва ли помнившей, что такое ремонт… Он и сам забыл. Однако представить в своем хорошо организованном хаосе ведра с краской или пятнистую стремянку рядом с книжным шкафом отказывался. Мне же не жениться. Да и весна ни при чем, всему виной моя стариковская брюзгливость. Сам с собой Дмитрий Иванович называл себя стариком, отлично сознавая собственное кокетство. Для окружающих я просто пожилой мужчина, даже лысеть почти не начал. Вот и Сомс в конце жизни был известен немногословной ворчливостью – впрочем, Сомс и не знал, что его жизнь так скоро оборвется.
