Кондрашин так активно вызвался поучаствовать («тебе черт знает что вдуют, там много тонкостей»), что пришлось повторить уже тверже: «Спасибо; я сам».
Кондрашин осекся. Передернул плечами: «Дело хозяйское» и придвинул к себе тарелку.
Обиделся.
Вины Карлушка не чувствовал, только облегчение. Неделю-другую назад он в такой ситуации постарался бы как-то сманеврировать, согласился бы на выпивку.
Что один раз и сделал, потом прокляв все на свете – и в первую очередь свою бесхарактерность.
Сначала пришлось выстоять долгую очередь в пивбар. Сидящие внутри не торопились. Он хотел есть и готов был уйти, но Кондрашин уверял, что «десяти минут не пройдет – и мы в дамках, ты что!». О десяти минутах можно было только мечтать; через полчаса Карл решил, что с него хватит, но в этот момент открылась дверь. Вышла большая веселая компания, и дверь тут же всосала кусок очереди; Гена изо всех сил работал локтями.
Внутри было шумно и дымно, воняло чем-то кислым. Мало что напоминало пивные бары на взморье, куда он любил заходить. Настя наотрез отказывалась: «Если б ты попробовал немецкое пиво – или хотя бы чешское, если б ты побывал в тех барах, ты бы эти обходил за километр!». Удивительно, сколько упрека ей удавалось вложить в такую фразу, словно он сам был виноват, что не заходил в те замечательные бары и не пробовал ни немецкого, ни «хотя бы» чешского пива. Да, ему нравилось посидеть на грубой скамейке за таким же грубым столом – так имитировали деревенский стиль, – как нравилось местное янтарное пиво с толстой и легкой, словно поролоновой, пеной.
Здесь, в недавно открывшемся баре, тоже стояла грубо тесанная стилизованная мебель. Справа от Карла на скамейке чей-то нож глубоко вырезал: «Валя». Вдобавок еду подавали в грубой и тяжелой керамической посуде.
Стало тоскливо. Проще и намного приятней было бы взять пива и сделать себе несколько бутербродов, а потом спокойно выкурить на балконе «сытую» сигарету. Вместо этого он курил которую уже по счету «голодную», в кислой и душной вони, а рядом оживленно ерзал Кондрашин.
– Ты обязательно должен попробовать, это что-то!
«Что-то» оказалось главным блюдом и гордостью бара. Гордость носила простецкое название: «Серый горох с салом», чем в действительности и оказалась. Крупный грубый серо-коричневый горох выглядел таким же глиняным, как тарелка, на которой он лежал. Кондрашин азартно тыкал вилкой, жирные от сала горошины скользили. Одна упала на скамейку, рядом с «Валей». Карл отодвинулся. Пиво было жиденькое. «Ну, как тебе?» – возбужденно кричал Кондрашин, и Карл в ответ неопределенно улыбнулся. Как-то досидели. Кондрашин порывался уплатить, но Карл вытащил пятерку: «Давай по-ковбойски: или ты ставишь пиво всему бару, или просто платим пополам». Он совсем не был уверен, что именно так выглядит ковбойский вариант, но Кондрашин озадаченно взял деньги.
После этого эпизода всякий раз, когда приятель предлагал: «Пойдем выпьем, я такое место знаю», Карл отказывался мягко, но решительно. Никакое «место» не могло быть лучше весеннего города, начинающегося сразу за заводской проходной. Птичий гомон, освобожденный апрелем, был главным звуковым фоном, на который накладывались все другие уличные шумы: дребезг и звон трамваев, автомобильные гудки, ровное шуршанье троллейбусов, голоса в очереди за квасом: «Вы последний? – «Я не последний, я крайний».
Что такое делает с человеком весна, от чего он вдруг чувствует себя молодым, изумлялся Карл, ощутивший весну с необычайной остротой; что она такое делает?! Каждое утро, выходя на балкон, он замечал, как робкие акварельные краски апреля становились ярче, насыщеннее, сочнее, и разве что дымок его первой сигареты напоминал об акварели. Деревья стояли в юной зелени, и на ветках продолжали вылупливаться новые крохотные блестящие листочки. Во дворе зацветали клены, и к утру нежная зеленоватая пыльца припудривала тротуар, чьи-то «Жигули», оседала на карнизах. Хотелось сохранить, удержать магию весны – юное, почти детское желание, которое внезапно ожило.
Апрель. Скоро начнется май – и скоро пролетит, зато начнутся школьные каникулы, приедет Ростик – сын, росточек мой! Взять отпуск, собрать все отгулы – с начальством уже договорился – и поехать на хутор, вместе просмолить старую дедову лодку, а спиннинг он приготовил давно. Потом… нет, так далеко фантазия не простиралась. Мать, он знал, с нетерпением ждет Ростика и почти переселилась в деревню: готовится к его приезду. Карлу часто виделось, как он едет на вокзал встречать сына. Ходит по перрону в ожидании московского поезда, стараясь угадать, где остановится вагон, в котором едет Ростик. «На все лето в деревню? – спросила Настя по телефону. – Что ребенок там увидит, на хуторе? Ты мог бы подсуетиться в профсоюзе насчет путевки. Ну не в “Артек”, разумеется, – добавила язвительно, – хотя бы в лагерь на взморье, что ли…» Настя, как всегда, была недовольна – не столько хутором, сколько им, Карлом. «Что-нибудь придумаю», – торопливо пообещал он, но твердо знал, что если и будет что-то «придумывать», то уж никак не пионерский лагерь – ни на взморье, ни в любом другом месте, потому что Ростик тихо ненавидел лагерь. Именно «тихо» – мальчик ездил туда два раза, хотя достаточно было бы и одного, но Настя пребывала в твердой уверенности, что «коллектив оказывает на него совершенно необходимое влияние». Оба раза сын возвращался молчаливым, замкнутым и каким-то… постаревшим, что ли. Третьего раза не будет, твердо решил Карл, но не успел сказать об этом жене, потому что начался развод.
Однако развод был пройден, и сейчас, в яркий и пятнистый от солнечных зайчиков день он казался далеким, как скучный, давно сданный экзамен.
Дождавшись после работы троллейбуса, Карл пробил талончик и бездумно смотрел теперь в пыльное окно. Заметив кондитерский магазин, вспомнил, что дома кончился кофе, и торопливо начал продираться к выходу. Задержался в гармошке смыкающихся дверей, получил вслед несколько напутствий, ядовитых и сочувственных, и выскочил на свободу.
В магазине толпился народ. Несколько девушек у витрины выбирали конфеты, в очереди слышались нетерпеливые голоса.
– Лунканс!
Карл обернулся на голос. Зинка; ее только не хватало. Та вытягивала голову и махала ему рукой. Пришлось подойти.
– Я уже думала, ты не придешь.
Карлушка не успел изумиться, потому что Зинка с готовностью бросила в сторону:
– Он занимал.
Повернулась к нему и спросила деловито:
– Ну? Ты чего брать-то будешь?
– Кофе. Вот объясни мне, – начал он, ухватившись за кофейную тему, – какая разница между сортами? Один по четыре пятьдесят, другой по четыре десять. На глаз не различить.
Карл кивнул на два больших стеклянных цилиндра, доверху наполненные коричневыми матовыми зернами.
– Разница будь здоров, – хохотнула Зинка. – Вот выйдем отсюда, тогда объясню. Бери давай, ты же передо мной стоял.
– Нет, я извиняюсь, – раздался за спиной возмущенный голос, – я не помню, чтоб он занимал!
