Узнав, что та не стоит в очереди, мужчина нахмурился: «Нашли место языками чесать…». Кто-то Ларису толкнул, и обе женщины, не сговариваясь, пошли к выходу. Тонин монолог был прерван, они обнялись («Ты звони, звони!»), и Лариса поспешила домой.
Карлушка сообщил о разводе несколько дней назад. Новости Ларису оглушили, но нельзя было ни бросаться на него с расспросами, ни хвататься за голову, ни даже задавать ненужные вопросы. Когда говорил о новом Настином замужестве, голос у него звучал ровно, разве что с некоторым удивлением. Лариса давно подозревала, что за внешним их благополучием стоит отчужденность, отсюда и шло его спокойствие, с долей – если она правильно услышала – облегчения.
Но так говорил Карлушка о бывшей жене, которую ему не больно было называть по имени, как мы называем все вокруг: улица, магазин, снег, Настя.
Обогнав Ларису, мимо прошел молодой парень без шапки, с волосами до плеч и в развевающемся полосатом шарфе. Вспомнилась странная просьба сына: «Свяжи мне длинный шарф». Просьба удивила, но только вначале, пока не последовала новая: посмотреть квартиру. Звонили по объявлению; от центра далеко, но трамвайная остановка рядом с домом, да и автобус туда идет. Они будут дома только до семи, после работы он не успевает; хорошо тебе, ты на пенсии.
Все это Карлушка перечислял, записывая адрес и телефон хозяев, и тогда Лариса заподозрила, что сын нарочно придумывает, чем ей занять свое время. Иными словами, игра. Правила обоим известны, что-то вроде «черное и белое не берите, “да” и “нет” не говорите», только посложнее, зато оба знают, чего не нужно касаться.
– Ты найдешь, мама, там школа рядом.
Карл очень долго и старательно складывал бумажку, но мать не подала виду, что заметила паузу и старательность.
Школа. Ростик.
Мальчик будет жить – живет! – в другом городе, встретятся они только летом.
Прощаясь, спросила:
– Тебе шарф-то вязать? А то зима кончается.
Таковы правила игры.
На следующий день после встречи с Тоней она поехала смотреть квартиру. Трамвай ушел из-под носу, зато на автобусной остановке толпился народ. Большой яркий «Икарус» цвета яичного желтка подкатил и распахнул двери. Поставив сумку на сиденье, Лариса обыскала весь кошелек, но ни одного талона не было. Люди спешили занять места; те, кто сел, отворачивались к окну или шуршали газетой, избегая смотреть на ее нерешительно вытянутую руку с пятаком: «Простите, у вас не найдется лишнего талончика?..».
Никто не слышал, не видел; ни у кого не нашлось.
Сидящий у окна мужчина привстал, дотянулся до компостера, потом повернулся к ней:
– Держите.
Лариса совала ему пятак, но мужчина улыбнулся и покачал головой:
– Вы лучше сядьте, он сейчас поворачивать будет.
В чем она тут же убедилась, не успев ухватиться за поручень и почти упав на талонного благодетеля. Теперь, наоборот, пассажиры с любопытством смотрели на обоих.
Села, наконец, бормоча слова благодарности.
– О чем вы говорите, – отмахнулся мужчина, – в следующий раз у меня не будет талона, вот и сочтемся.
Следующего раза не будет, хотела сказать ему, но не сказала, просто сунула незаметно пятак в карман.
Сосед вынул из портфеля пачку библиотечных карточек и начал их медленно перебирать. Потом отвлекся, посмотрел в окно; вернулся к карточкам, выдернул одну из «колоды» и что-то на ней записал.
Ларисе показалось вдруг, что она потеряла Карлушкину записку. Пошарила в сумке, в кармане; нет. Водитель не объявлял остановки. За окном тянулись корпуса какого-то завода и высоковольтные башни с проводами. В нарастающей панике Лариса продолжала копаться в сумке.
Сосед взглянул вопросительно.
– Адрес не могу найти, – призналась Лариса.
– А где выходить, знаете?
– Остановка «Школа», там школа рядом.
– Через две; я тоже там выхожу.
Он перетянул карточки аптечной резинкой, сунул пачку в портфель и хлюпнул замком. В проходе придержал Ларису за локоть, когда автобус резко затормозил, как-то ухитрился выйти первым и подал ей руку. Женщина на переднем сиденье неодобрительно покачала головой.
Кошелек, вспомнила на улице Лариса. Действительно, там и лежала записка, о чем она забыла в поисках талона.
– Нашли? – Человек не уходил.
– Да-да, спасибо вам!
Поколебалась, не спросить ли, где находится Первая Длинная улица (она никогда такого названия не слышала), но не решилась. Попрощалась и направилась к газетному киоску.
Милая какая, подумал Дмитрий Иванович, хотя что именно милого было в нечаянной попутчице, тем более бестолковой, он не смог бы сформулировать. Похоже, в этом районе она впервые. Между тем шпаны здесь хватает, искать в темноте какой-то адрес небезопасно. Догнать? – Неправильно поймет; да и времени до урока двадцать минут. Он видел, как женщина отошла от киоска и направилась уверенной походкой через улицу. Ну, бог в помощь. «Действительно, почему милая?» – подумал раздраженно, заходя в школу.
Здесь, вопреки обыкновению, было тихо и пусто. Присуха недоуменно глянул на часы и пожал плечами.
Недоумение его разъяснилось в учительской: двадцать второе февраля, вряд ли кто-то придет.
– Так ведь праздник только завтра!
– Вы же знаете наш контингент, Дмитрий Иванович. Молодые рабочие, бывшие военнослужащие, – голос директора звучал почти укоризненно.
Математичка добавила, застегивая пальто: «И вот такое каждый год. Чего же вы хотите?».
Я хочу, чтобы прекратился бардак, злобно подумал Присуха. Заглянув на всякий случай в класс, он хмуро поздоровался со скучающей молодой беременной женщиной, сказал, что урока не будет, и вышел на улицу, раздосадованный донельзя.
Где-то на почти законном основании празднует завтрашний праздник рабочая молодежь, «наш контингент», и чья-то молоденькая беременная жена с облегчением отправилась домой. Милая женщина из автобуса нашла нужный адрес и пьет сейчас в гостях чай с пирожными. Только доцент Присуха, бывший старший преподаватель университета, ждет автобус на февральском ветру, чтобы скорее вернуться к работе, которая никому не понадобится.
Ее никто даже не прочитает.
Ни коллега, ни студент, ни аспирант – никто.
Никто не увидит кипу перепечатанных страниц, переложенную рукописными листками.
Дмитрий Иванович понял это десять лет назад, ясным майским днем, в кабинете следователя КГБ с какой-то простой фамилией, которую с облегчением забыл. Понял, жил с этим пониманием – и продолжал шлифовать и оттачивать уже написанное, продолжал вопреки отлучению от университета: зачем-то это было нужно.
И нужно было в бессмысленный вечер стоять в ожидании автобуса, рядом со сломанной скамейкой, чтобы властно пришла трезвая и четкая мысль: бросить. Потому что, если бы завтра – или полгода, или пять лет назад – твоя монография сгорела, то ничего бы не изменилось. Один раздел не закончен? Ну и что – ты не Голсуорси, тебе конец главы писать не обязательно. Ибо научный труд, не увидевший света, – все равно что умерший в утробе ребенок: будущая мать любовно вышивает ему чепчик, не подозревая, что матерью она так и не станет.
