Никто не расскажет Патриарху о «драке за кресло», да и зачем? Теперь у него другая кафедра.
Присуха не удивился, увидев два заснеженных холмика: могилы родителей. Ноги как-то сами вывели, хотя бывал он здесь нечасто. Странно было знать, что глубоко в земле, где переплетаются корни деревьев, покоится прах его родителей, его корни. Сразу вспомнилось, как Сомс Форсайт ищет могилу первого из Форсайтов и находит камень-надгробие, под которым покоится прах того, кто был «Great Forsyte».
Патриарх жаловался на погоду, кряхтел, но не собирался умирать. Сомс не подозревал, как мало ему осталось жить, однако спешил почему-то поехать и найти могилу первого Форсайта – не потому ли, что четко понимал: никто, кроме него, этого не сделает?
«Тебе много дано, – ожил сердитый голос, – время есть впереди…»
Много ли дано, не знаю; но время есть. Монографию не изъяли, да и за что бы? Никаких заведомо ложных измышлений в ней не содержится.
Это единственное, что я сделал. Не останется замшелого камня, но может состояться – и остаться! – книга.
Нужно успеть закончить.
Гонконгский грипп отступил перед этой решимостью – или Присухе стало не до гриппа. Через несколько недель он устроился в вечернюю школу на окраине города. Работать пошел не от того, что нетрудовых доходов не хватало на жизнь: хватало вполне. Однако доходы, хоть и нетрудовые, поглощали массу труда и могли привлечь к нему ненужное внимание. На вооружении стражей закона была печально прославившаяся статья о тунеядстве, и с этим нельзя было не считаться.
«Время есть впереди…» Где оно, это «впереди»? Время нужно было Дмитрию Ивановичу сейчас и каждый день: монография требовала доработки. Между тем время съедалось учениками, и в конце дня Присуха закуривал папиросу, злобно глядя на пятирублевки. «Из ядущего вышло ядомое»: они кормят меня тем, что съедают мое время. Переключиться на Голсуорси сразу после долбежки школьного курса не получалось. Часто и закуривал торопливо, на ходу, последние затяжки делая уже на автобусной остановке: предстояли уроки в школе, скудная грамматика и убогие тексты.
Как ни странно, он научился работать в автобусе. Движение, скорость, мелькание за окнами не мешали, а, наоборот, помогали сосредоточиться, оформить мысль фразой, которая, в свою очередь, отшлифовывалась до четкости формулы. Тогда он вынимал из пачки карточек, останков списанного библиотечного каталога, одну и быстро писал на чистой стороне. Поздно вечером он раскладывал на столе своеобразный пасьянс и снимал с полки «Современную комедию» на обоих языках. Отдельные места русского перевода выглядели так же нелепо, как если бы карточка легла «библиотечной» стороной, явив нечто вроде: «Проектирование силосных башен», М., Изд-во…»
«Ночную смену» Дмитрия Ивановича не прерывали ничьи телефонные звонки.
После беседы с приветливым капитаном его побеспокоили только один раз, спустя год. Присуха не успел встревожиться: равнодушный голос предложил забрать принадлежащую ему пишущую машинку марки «Олимпия», она больше не представляла интереса для следствия. Разгадывать причину – следствие ли закрыто, или машинка не подошла, – Дмитрий Иванович не стал: ждала работа.
Новая работа выросла из монографии и стала ее продолжением. Как Голсуорси не мог расстаться со своими героями, так и Дмитрий Иванович не мог не досказать то, что представлялось ему недосказанным. Он продолжал размышлять о последнем жизненном периоде Сомса и так сроднился с ним, что незаметно сделался похожим на него. Как и Сомс, Дмитрий Иванович стал еще более немногословным, тем более что этому помогало отсутствие лекций и привычной факультетской среды. Как у Сомса, у него появилась привычка откашливаться перед тем, как что-то сказать, и ученики знали, что это признак недовольства, как и взгляд Дмитрия Ивановича, чуть искоса, хотя никто из абитуриентов не задумывался ни о каком сходстве: мало ли какие закидоны у стариков?.. Дмитрий Иванович даже начал слегка сутулиться, в точности как Сомс.
Если бы кто-нибудь сказал ему об этом сходстве, он отреагировал бы тоже, как Сомс, взглянув искоса и пробормотав что-то вроде: «I fancy!» или просто: «H’m!».
3
Можно не пойти на день рождения (Ольга и не помнила, когда ходила к тете Даше на день рождения), но похороны пропустить нельзя. Олег долго не понимал, кто кому кем приходится, она терпеливо растолковывала, хотя что тут непонятного? Умерла тетя Даша, вторая жена дяди Моти.
– Постой; дядя Мотя – кто это?
– Младший брат бабушки. Бабушки и тети Тони, понимаешь?
– Странное имя какое. Полное как, Матвей?
– Нет; Автоном.
– Это… в честь республики?
– При чем тут республика? Крестили его так, вот и все.
Понял или нет, но кивнул:
– Мне там надо быть?
Черняки были знакомы только с бабушкой и крестной. Кладбище – не самое подходящее место для расшаркиваний.
– У тебя статья, вот и пиши спокойно. Я сама.
Давным-давно квартира дяди Моти была убежищем, где они с матерью и маленьким Лешкой пересиживали – пережидали запои Сержанта. Тетя Даша кормила их ужином, всегда извиняясь: «Я гостей не ждала, у нас по-простому», словно они каждый день пировали и ели что-то особенное. Она давала Ленечке что-нибудь сладкое, держала его на коленях, и только сейчас, идя на кладбище, Ольга поняла, как Даша тосковала о малыше: этот брак был бездетным, да в их годы он и не мог быть иным.
С ними жила Дашина дочка от первого брака, круглолицая Люся с толстой косой, Олькина ровесница. Пока тетя Даша тетешкала Ленечку, а мать жаловалась на Сержанта («Вовка куролесит, сил моих нет»), Олька с Люсей обменивались стандартными фразами. «Мы это уже проходили, а вы проходили?» – «Мы еще в прошлом году проходили». Врала, конечно, Люся, да и читала какую-то дрянь: «Васек Трубачев и его товарищи», зато у Ольки никогда не будет такой косы.
Да-да-да, скажи еще, что вы «Анну Каренину» проходили, хотя вообще-то Люся была не противная.
Они с матерью там бывали не раз и не два, дядя Мотя предлагал им оставаться на ночь, но мать отказывалась, а на обратном пути на него же за что-то сердилась.
Теперь он стоял у могилы, сестры – бабушка и тетя Тоня – с обеих сторон поддерживали его под руки. Какие они разные! Крестная, как всегда, королева: стройная, со строго сжатыми губами, на голове кружевная черная накидка, вроде мантильи на старинных картинах. Бабушка – тоже прямая, но ниже ростом; простой черный платок на голове, старое пальто.
Снег, черные деревья, панихида.
Почти двадцать пять лет назад, когда хоронили прабабку, маленькая Лелька стояла среди детей, а крестная громко плакала. Максимыча, прадеда, уже не было; запомнилось, что его надгробие было тогда высоким, а сейчас оба выглядели низенькими и одинаковыми, как близнецы: время сравняло.
Она подошла к дяде Моте, обняла, потерлась о знакомую бородку; сказать ничего не сумела. Старик тихонько кивнул. Народу почти не было, только свои да какая-то заплаканная молодая женщина с требовательным лицом под руку с мужчиной. Черная капроновая косынка, следы туши на круглом лице.
