Женственность и легкость Присуха опустил, а просто начал объяснять, что Инга, неплохо владея машинописью, бралась за мелкие подработки, зачастую – как правило, поверьте мне! – не имея ни малейшего представления о материале.
– Помню, например, – Присуха старался говорить убедительно, как со студентами, – как она где-то напечатала «истопник» вместо «источник», и так случалось не раз.
Он закурил (руки не дрожали) и поднял глаза на капитана:
– «Истопник» вместо «источник»… Согласитесь, трудно спутать, не так ли? Но Инга не вчитывается в рукопись, просто бьет по клавишам, и все.
– Тем хуже для нее, – капитан легко хлопнул по столу обеими руками и продолжал, не отнимая ладоней от стола. – Получается, что гражданка Дуган и ей подобные становятся бездумным орудием тех, кому выгодно порочить советский строй, и являются, таким образом, их пособниками. Наша обязанность – разобраться, кто источник, как вы правильно заметили, а кто истопник. Не так ли, Дмитрий Иванович?
Последние слова, как показалось доценту, капитан произнес, явно пародируя его интонацию. Как они, однако, понаторели, с изумлением подумал он. Собственного впечатления о них у Присухи не было, но в сознании жил какой-то обобщенный образ чекиста, жестокого, но ограниченного, ничего общего с теперешним, как выяснилось, не имевший.
– Вас, Дмитрий Иванович, я хочу предупредить, – он крепче уперся ладонями в стол, – что в другое время с вами разговаривали бы совсем иначе.
Вслух я думал, что ли?
– Поймите меня правильно, – одна ладонь оторвалась от стола в протестующем жесте, – и не подумайте, что я вас пытаюсь запугать, – улыбнулся, – но ведь, если следовать букве закона, то вы как владелец пишущей машинки тоже являетесь пособником… Вывод можете сделать сами.
Пособник звучало не так зловеще, как сообщник. На клавише D была косая трещина, перечеркивающая букву. Приветливый смотрел все так же приветливо, но властно поставленные руки плохо сочетались с этим взглядом.
– Мы учитываем, естественно, факт вашего развода с гражданкой Дуган, характеристику с места работы, а также отсутствие у вас корыстных мотивов, в то время как она, вы сами признали, «подрабатывала».
Идиот. Я ее потопил.
Характеристика… Стало быть, в университете уже известно.
– Кстати, – капитан нетерпеливо подался вперед, – вам приходилось когда-нибудь видеть у гражданки Дуган валюту?
И рога у зайца.
Присухе нечего было скрывать.
– Откровенно говоря, мне вообще никогда не приходилось ее видеть.
В глазах капитана мелькнуло веселое презрение.
Много лет спустя Дмитрию Ивановичу вдруг пришло в голову, не эта ли фраза спасла его тогда от меры пресечения? Ибо мера наказания ждала его на факультете.
Дорого же мне досталась английская машинка, горько подумал он, добравшись, наконец, до дому. В то же время он отчетливо сознавал, что машинка ни при чем: наверняка за ним давно наблюдали. Другого объяснения так вовремя появившейся «Волги» с троими кагэбэшниками в серых костюмах (почему, кстати, они были в штатском?) он не видел.
Дома никого не оказалось, хотя Присуха был готов к обыску. Следов присутствия кого-то чужого не обнаружил, однако это ни о чем не говорило: могли побывать в его отсутствие. В голове раскаленным гвоздем засела мысль о монографии. Конфискуют? Он думал об этом в кабинете Приветливого, что мешало сосредоточиться на вопросах, думал по пути домой, но мысли разбегались, как шарики ртути из разбитого градусника. Завтра, к счастью, среда – его библиотечный день. Последний? Если так, то кафедре завтра предстоит горячий денек. Приветливый собеседник предупредил его, что вопросы, связанные с работой, «решает коллектив, это не наше ведомство».
Решение коллектива представить было нетрудно.
В квартире было тихо. Присуха сбросил пиджак и налил себе коньяку.
Придут так придут.
Так или иначе, четыре машинописные стопки спрятать было некуда, разве что на антресоли. С которых и начнут.
«В другое время с вами разговаривали бы совсем иначе».
В другое время другие разговаривали с Сережей.
Почти двадцать лет называл его про себя просто другом или «другом юности», а сейчас само собой выговорилось вслух уютное имя. Имя, которое он не произносил с тех пор, как от Сережи перестали приходить письма, и Присуха не сразу – далеко не сразу! – догадался, что писем больше не будет. Никогда.
Коньяк оказывал удивительное действие: тугой узел где-то глубоко внутри начал ослабевать, развязываться, и, по мере того как напряжение медленно спадало, вернулась ясность мысли.
Время действительно другое, если он, пособник антисоветского преступления, пьет коньяк у себя дома, а бывшая жена, будучи «бездумным орудием» того же преступления, отделалась – пока, во всяком случае, – подпиской о невыезде.
Время безусловно другое: за окном не сорок восьмой год и никто не вылавливает вейсманистов-морганистов в языкознании. Выловили, истребили под корень; разве найдешь? Теперь ищут других.
Тогда, в сорок восьмом, его друга заклеймили «неразоружившимся структуралистом» и заставляли присягнуть на верность учению Марра – публично, разумеется, в печати. «Король гол, – писал друг в последнем письме, – но велят восторгаться его нарядом. Наш почтенный швейцарец объявлен продажной девкой империализма; Митя, ты что-нибудь понимаешь?!» Заканчивалось письмо горько: «Ты счастливый человек, Митенька: твой британец знаменит, безопасен, к тому же мертв. И все же не спеши с публикацией – следи за погодой, ибо ветер, увы, переменчив… Никакой статьи от меня не дождутся, я так вчера и сказал: отказываюсь соучаствовать в этом марразме».
Сказал на ученом совете, а кто-то повторил в другом месте, со старательными кавычками, отсекающими, не дай бог, собственное авторство, и такой цитаты было достаточно в сорок восьмом году для человека с фамилией Ниссельбаум, низкопоклонника перед Западом.
Остальное доделал инфаркт.
Ветер переменчив: сегодня имя почтенного швейцарца Фердинанда де Соссюра известно любому филологу-первокурснику. Ветер переменчив – арестована пишущая машинка, а не ее хозяин, а вот с публикацией, похоже, нужно ждать следующей перемены.
Доцента Присуху инфаркт миновал, но отлучение от университета он пережил болезненно. Оно произошло быстро и неизбежно, хотя в глубине души у Дмитрия Ивановича шевелилась слабенькая надежда, что минует его чаша сия.
Нет, не миновала.
Вызванный к ректору, он уже был закален разговором с деканом, а еще прежде – «беседой» с работником совсем другого ведомства, и снова услышал, что вопрос о его пребывании в университете «будет решен на собрании коллектива». От повторов стало скучно, и на встречу с коллективом Присуха не пошел, добавив к своим грехам, таким образом, неуважение к коллегам.
