Еще мать моего мужа обожает вести длинные беседы по телефону. Кстати, в отличие от многих пожилых людей, она не ждет, когда вы сами позвоните, и не обижается, если вы этого не делаете, за что я испытываю к ней уважение и даже благодарность. Но, с другой стороны, своими ежевечерними душеспасительными беседами она способна у любого человека отбить желание с ней общаться. Настя – ее дочь – с матерью не церемонится. Я сама слышала, как она неоднократно прерывала Серафиму Сергеевну на полуслове, говорила: «Ладно, все, мне некогда» и бросала трубку, проводя указательным пальцем по шее и собирая за затылком воображаемый узелок и веревку, демонстрируя желание повеситься. Я ежевечерне испытываю подобное желание, однако, не обладая Настасьиными полномочиями, не могу себе позволить прекратить разговор. Иногда надоедает слушать о чужих злоключениях (родственниках вовсе мне незнакомых подруг и коллег Серафимы Сергеевны) и я, забываясь, принимаюсь жаловаться на жизнь.
– Знаете, Павлик (мой муж, названный, конечно же, в честь своего отца, не признающего расцветку в цветочек) еще не пришел.
– Что ты говоришь? Бедняжка, он так много работает!
– Да, – соглашаюсь я всякий раз, не в состоянии признаться в том, что «так много» он работает последние пару лет несколько раз в неделю. И за это время его видели «на работе» два раза в театре и один раз в кино в компании коллег женского пола и весьма юного возраста. Я, конечно, страдаю, но, поскольку коллеги все время разные, предпочитаю хранить молчание и «ничего не замечать». – А мне завтра вставать рано. Я ведь по утрам работаю.
– Знаешь, Тата, кто рано встает, тому Бог подает, а вот заставлять мозг работать больше положенного – никуда не годится. Это может закончиться ранним инфарктом.
Скорее всего, Павлик в этот момент работает совсем другим органом. Хотя, по убеждению врачей, такое поведение тоже не избавляет его от риска сердечных патологий.
– Серафима Сергеевна, я без него не засыпаю. Жду все время, когда домофон пропиликает. Получается, ложусь в два, встаю в шесть…
– Да, Павлуша говорил, что ты варишь им кашу. Но на молоке, Тата?! Я же говорила тебе: «Только на воде».
В общем, добиться от свекрови сочувствия и солидарности практически в любом вопросе невозможно. Так что на календарь я посмотрела машинально. В конце концов, при всех своих переживаниях я в состоянии помнить, что на дворе февраль. Я с вызовом посмотрела на сына и спросила тоном, не предполагающим ухода от конкретного вопроса:
– Сколько хвостов?
– Пять, – ответил он, тут же плеснув во взгляд заискивание и осознание вины.
– Пойдешь в армию.
– Мам!
– Я сказала: пойдешь в армию! Я больше пальцем о палец не ударю.
Я гордо вскинула голову, если, конечно, женщина с растрепанными волосами и в пижаме может выглядеть гордо, и вышла из кухни, больше не удостоив сына ни словом.
В спальне лениво покопалась в шкафу, больше для того, чтобы успокоить бешено колотившееся сердце и вопивший от возмущения мозг. «Гуляльные» джинсы и свитер, предназначенные для прогулок с собакой, валялись на обычном месте. Обычно по утрам нашего ирландского сеттера Корка (так называется один из ирландских городов, в котором я никогда не была и вряд ли буду) выводит муж. Но не стоит даже сомневаться в том, что сегодня и навсегда он пренебрег этой своей обязанностью. Я же теперь совершенно свободна, могу и с собакой погулять. Это, конечно, справедливо, если не брать в расчет то, что Корка мы завели, поскольку муж собирался натаскать его на уток и вообще стать заправским охотником, и умолял купить настоящего пса. Охотником Павлик не стал ни заправским, ни каким-либо другим, потому что так и не смог сделать ни одного выстрела. Это меня совсем не расстраивало, но собаку, призванную бегать по лесам и полям, а не маяться в городской квартире, было жалко. Павлик, конечно, чувствовал свою вину и обещал взять все заботы о Корке на себя, и по мере возможности даже держал слово. Но он ведь живой человек: у него случались командировки и болезни, и тогда мне приходилось, выводя собаку из подъезда, мучительно размышлять, спустить сеттера с поводка и потом полчаса бегать по округе в поисках паршивца или все же стараться его удержать, тщетно борясь с перспективой быть поваленной и протасканной по грязи. А в последнее время, учитывая позднюю «работу» мужа, мне его становилось жалко (не Павлика, конечно, а Корка), и я по собственной воле выводила собаку по вечерам. Так часто, что муж, вернувшись домой и узнав, что сеттер еще не гулял, даже начал удивляться.
То, что Корк сегодня остался без утренней прогулки, было очевидно. Пес вертелся возле меня возбужденной юлой и не давал надеть колготы.
– Сейчас, Корюш. – Я кое-как натянула одежду и пошла в коридор. Проходя мимо комнаты сына, заметила, что он разбирает груду учебников. Хотела сказать, что в армии они не понадобятся, но сдержалась. Чертыхаясь и почему-то все время попадая не в тот рукав, стала надевать куртку. Сын высунул из комнаты голову, протянул виноватым голосом:
– М-а-а-ам?
– У? – Я наконец справилась с задачей и теперь рывком застегивала молнию на сапогах – они были слишком узкими, но единственными на плоской подошве, и в них я не рисковала сломать конечности или, того хуже, позвоночник при падении, когда Корк дернет поводок.
– Ты не переживай, ладно? Я, это, выучу все. Сдам, в общем. Нормально все будет.
– Ага. – Я хлопнула дверью, оставив при себе размышления о том, что со скрипом натянутые трояки, поставленные из жалости или из желания сохранить нерадивого студента ради финансового благополучия института, нельзя считать нормальными. Не стала я говорить и о том, что на хорошей работе задерживаются те, кто этого заслуживает, а не те, кого все время продвигают обеспеченные родители. Так что перспективы сына мне нормальными не казались.
Через полчаса, как и предполагала, я стояла возле подъезда с пустым поводком в руках и вертела головой по сторонам, тщетно стараясь разглядеть хоть где-то вдалеке приближающееся рыжее пятно. Корка я отпустила уже двадцать минут назад, после того как меня два раз уронили, три раза дернули, столько же раз поставили мне на плечи грязные лапы и один раз провезли прямо по центру лужи. С меня капала грязная вода, зубы стучали от холода, а еще было стыдно, потому что, как назло, дверь подъезда постоянно открывалась, и очередной вежливый сосед здоровался, рассматривая меня со смесью сочувствия и брезгливости. Рыжая бестия возникла на горизонте минуты через три. Еще через десять секунд пес стоял передо мной, радостно свесив язык и виляя хвостом.
– Как тебе не стыдно! – взвилась я, не в силах сдержать гнева, и потрясла поводком перед радостно улыбающейся мордой.
Собака взглянула на меня с плохо скрываемым недоумением, весь ее чрезвычайно довольный вид говорил лишь одно: да ладно, Тата, не парься, все нормально.
– Не нормально, – процедила я, пристегнув карабин и потянув Корка к двери.
Сын встретил меня у двери полностью одетым:
