Работы Алина теперь не хранила, тщательно отбирала, оставляла только самые выдающиеся. Их было немного. Было бы больше, если бы получалось выбираться из студии чаще. Не получалось, да и не хотелось. Слишком дорого обходилось ей это увлечение. Шурику можно было не говорить о том, где она была и чем занималась. Он все замечал по возбужденному взгляду, по рассеянно блуждающей полуулыбке, по любовно прижимаемому фотоаппарату. Смотрел на нее, сводил к переносице брови, качал головой, отворачивался к стенке на своем диване.
— Опять шлялась по улицам, а денежки в это время мимо плывут.
Говорил и замолкал. В первый раз замолчал на сутки, потом стал молчать дня по три, а в последний раз он не разговаривал с ней неделю. И Алина решила, что лучше пока наступить себе на горло, чем сводить общее существование к состоянию постоянной холодной войны. Почему она так решила? Она не знала. Она его любила? Нет. Никогда. Терпела? Да, наверное. Зачем? «Не знаю», — ответила бы она не раздумывая, абсолютно уверенная в том, что логичного объяснения нет и быть не может. Если бы все в этой жизни поддавалось разумным толкованиям, то жить было бы проще. Так считала Алина. Жизнь для нее никогда не была легкой, и усложнять ее, подвергая свою голову глубинному самоанализу, не хотелось. Хотя иногда, вслушиваясь по ночам в размеренное сопение Шурика, она неожиданно признавалась самой себе, что знает причины, по которым он все еще находится здесь. Точнее, причина была всего одна: присутствие мужчины возвышало Алину в собственных глазах, придавало значимости, заглушало все еще раздирающую ее ненависть. «Она старше меня на семь лет, а все еще не замужем», — мелькало неожиданно в голове. «Ну и что? — тут же вступала в спор с самой собой Алина. — Может, ей и не хочется». «Вздор! Она — обычная баба. Пусть гениальная, но обычная. Жизнь ее переполнена гениальным, а обычного в ней ни на грош. Зато во мне обыкновенного хоть отбавляй. Чем не повод признать за собой малюсенькую победу? Стоп. Что это за бред? При чем здесь она? Я ведь решила, что живу своей жизнью, и точка. Своей, а не чужой». Алина отчаянно боролась. Она гнала от себя нелепые мысли, но они возникали с пугающей периодичностью, и самым отвратительным было то, что в глубине души Алина понимала: именно они согревают ее и, в конце концов, убаюкивают бессонными ночами, именно они скрашивают существование, именно они позволяют быть практически счастливой. Точнее, позволяли. До сегодняшнего дня. До второй его половины.
Она ехала в лифте и отчаянно старалась избавиться от навязчивой мелодии, играющей в голове заезженной пластинкой уже несколько часов. «Листья желтые над городом…» Листья были и красные, и оранжевые, и бурые с коричневыми прожилками, кружились листья кленовые, березовые, липовые, кружились над столицей и в Алинином фотоаппарате: перелетали через гранитный парапет Москвы-реки, прилипали к мокрым от дождя столбам, свисали с зонтов, отражались в очках прохожих, сплетались в пушистые гирлянды на головах гуляющих в парках детей. «Унылая пора — очей очарованье» — это классик написал специально для Алины. Как будто знал, что осень на ее снимках будет самой живописной, самой красочной, самой радостной и одновременно самой унылой, самой реалистичной и самой сказочной, обыденной и необыкновенной, веселой и грустной, — самой жизненной.
Листья все еще ложились с тихим шорохом Алине под ноги, когда она открывала дверь квартиры.
— И от осени не спрятаться, не скрыться, — спела она не удержавшись, успев подумать о том, что выдала себя, точнее, свою очередную вылазку, с потрохами. — Листья жел… — и оборвала себя, услышав голоса в глубине комнаты. Посетители у них не случались. Алина подруг не имела. Нет, когда-то в детстве они были, но растерялись из-за ее бегства в Америку. Старые связи Алина восстанавливать не стремилась и новыми обзаводиться не спешила. В общем, со своими друзьями она пока еще не познакомилась, а тех знакомых Шурика, которых знала, — терпеть не могла и домой приглашать не желала. Присутствие постороннего человека в квартире тут же заставило ее насторожиться. Голос, показавшийся Алине совершенно незнакомым, явно интересовался ее работами.
— Это тоже снимала ваша жена?
С чего бы это Шурику вздумалось жениться на ней? Решил пометить территорию, почувствовал конкуренцию? Алина стоит на пороге квартиры, не решаясь шевельнуться. Думает, какую фотографию сейчас рассматривает гость: темные, едва различимые в лунном свете крыши домов или блестящую на солнце гладь подмосковного озера?
— Какие выразительные руки!
— Да, — Шурик явно польщен. Хвалят его собственность. — Знаете, у фотографов принято называть выразительным глаз.
— Конечно. Но я имею в виду модель. Эти руки, прижимающие детей. Как точно они передают невозможность выбора, отсутствие приоритета.
Надо же. Гостю понравилась камерунка.
— Смотрите. Она держит их. Защищает от толпы, от мира. Это точное воплощение материнства. Я бы послал этот снимок на конкурс.
— Знаете, Алина теперь вроде как студийный фотограф.
Нет, это уж слишком. Девушка громко хлопает дверью.
— Линчик! — Шурик стремительно выбегает в коридор. — А мы тут тебя ждем. Где так задержалась?
— Снимала осень. — Алина вскидывает голову, сверкает глазами. Мужчина не замечает ее вызова, продолжает суетиться: разматывает на ней шарф, помогает снять куртку. Кажется, еще мгновение, и он падет ниц, бросится стягивать с нее сапоги. Да что с ним, в конце концов, такое? Ситуация, однако, быстро проясняется:
— Ручки, ручки помыть с улицы, — Шурик буквально силой заталкивает Алину в ванную, включает воду, достает из кармана визитку и возбужденно шепчет: — Он интересуется твоими работами.
«Гальперин Владислав Андреевич, руководитель научно-исследовательского центра „Полиграф“», — читает девушка напечатанную информацию. Кажется где-то она уже слышала эту фамилию. Но где? Алина недоуменно пожимает плечами, закрывает кран. Шурик уже не обращает на нее внимания, распахивает дверь, кричит:
— Идем-идем!
Алина не торопится, останавливается в проеме комнаты, прислоняется к косяку, хотя могла бы пройти и дальше. Гость стоит спиной и не заметит пока ее хромоты. Мужчина — среднего роста, худощав, но не тощ и, скорее всего, довольно молод. Во всяком случае, седины на затылке не видно. Одет в голубые джинсы и темно-серый пиджак. К ровной линии волос на шее поднимается ворот черной водолазки. Алина бросает взгляд на Шурика и невольно морщится: за каких-то одиннадцать месяцев из подтянутого атлета он успел превратиться в одутловатого, неопрятного мужлана. Сальные волосы свисают на плечи спутанными патлами, трехдневная щетина покрывает лицо, запятнанная майка — торс, а темно-синие пузыри штанов — колени. Он стоит посередине комнаты и отчаянно сигнализирует своей подруге вступить в разговор, не забыв прилепить на лицо соответствующую заискивающую улыбку. Гость не замечает происходящего, он все еще увлечен фотографией.
— Я сделала этот снимок в Камеруне, — спокойно сообщает Алина.
— Я догадался, — звучит незамедлительный ответ. Мужчина оборачивается, и безмятежность девушки тут же сменяется неподдельным гневом.
