Судя по записям, женщине было всего тридцать три года, хотя выглядела она лет на десять старше. Горе пощады не знает: разбрасывает морщины, покрывает сединой. Вот и здесь постаралось.
– Давно это случилось? – Вера была уверена, что вопрос не останется непонятым.
– Год назад.
«Год?! Прошел целый год, и она продолжает пребывать в таком состоянии?!»
– Вы как-то должны собраться. Взять себя в руки. Вся жизнь впереди. Нельзя так убиваться, – Вера говорила и сама была недовольна своими словами. Фразы дежурные, всегда произносимые в подобных случаях. И уж наверняка за год женщина слышала их не один раз и не от одного человека. И если они до сих пор не возымели действие, то с чего бы миру переворачиваться именно в это мгновение. Мир и не собирался меняться. От стены отлетали короткие, словно высеченные топором фразы:
– Какая жизнь? Детей нет, муж давно ушел. Никто не заплачет.
– Но муж ведь привез вас сюда. Значит, ему не все равно.
– Муж? Это брат.
– Пусть брат. Значит, вы точно не одна.
– У брата жены, дети, любовницы. Все прочно обосновались в окопах и позиции со второй по десятую держат крепко. А на первой у него давно работа. Мне туда ни за что не влезть. Если уж даже мама не смогла достучаться. Он ведь мне сразу сказал: «Давай ее в хоспис сдадим, и не мучайся». Все у него в бизнес вложено: и финансы, и душа, и сердце. Одни мысли – чувств не осталось.
– Вы ухаживали за мамой?
– Да. Как только узнали, так сразу ее из Харькова в Москву перевезли. Операцию сделали, химиотерапию. Это, надо отдать должное, брат постарался. Он и меня в свое время в Москву перевез, и замуж тут выдал. Его вины нет в том, что не сложилось у меня. Ну и с мамой без него все гораздо раньше закончилось бы, а без меня…
– А без вас бы раньше. Знаете, человеку очень важна мысль о том, что он кому-то нужен. Она заставляет идти вперед, держит на земле, не отпускает. В хосписе вашей мамы не стало бы гораздо раньше. Вы сделали все, что в ваших силах, и не надо себя казнить.
Ответом послужили неожиданно громкие рыдания, напоминающие вовсе не плач страдающей женщины, а рев раненого зверя. Вера вскочила и уже хотела было нажать на кнопку вызова медсестры, чтобы попросить сделать укол успокоительного, но неожиданно разобрала, что сквозь стоны и всхлипы женщина не устает повторять:
– Она была бы жива, была бы жива.
– Нет, нет. – Вера присела на край постели, дотронулась ладонью до плеча пациентки: – В хоспис кладут только безнадежных. Медицине, конечно, известны волшебные случаи исцеления, но исключения лишь подтверждают правила. Вы правильно поступили, что были до последнего с близким человеком.
Женщина резко села рядом с Верой. Устремила на нее взгляд, в котором не было больше ничего холодного. Глаза горели каким-то бешеным огнем и обжигали бушующим пламенем страдания.
– В хосписе ее никто не убил бы. – Огонь погас, языки пламени усмирили свой танец, но в глазах, все еще неотрывно сверлящих Веру каким-то мучительным неведомым вопросом, продолжала тлеть тупая, не проходящая боль.
Вера сознавала, что вскрыла нарыв, но пока не понимала, испытывать ли ликование. Гнойник должно выдавить до конца. В противном случае заражение могло обернуться гангреной и ампутацией: гангреной души, ампутацией мозга, лишением ума. Женщина замолчала, а должна была говорить. Она снова замкнулась, а единственным спасением теперь стала правда. Ее необходимо было вытащить наружу. И не осторожно, не окольными путями, а быстро и резко. И Вера не стала тянуть дольше, спросила, будто полоснула ножом:
– Вы убили вашу маму?
Женщина замотала головой, потом закивала, затем снова замотала и, наконец, заплакала, но не горько и безутешно, как минуту назад, а тихо и скромно, и казалось Вере, будто видит она, как вместе со слезами струится по щекам пациентки неожиданно обретенное облегчение. Больше вопросов врач не задавала, ответы сами нашли дорогу:
– Я не хотела. Я просто не могла смотреть, как она мучается. Она просила еще морфия. Я знала, что больше нельзя, что сердце может не выдержать, что дозы строго рассчитаны, но я надеялась, что если уколю еще немного, то ей станет хоть чуть-чуть легче.
– Ей и стало. Разве не так?
– Врач со «Скорой» тоже так сказала. Я ей про морфий. А она: «Какой морфий? Тут саркома четвертой стадии». И подписала свидетельство о смерти без всяких экспертиз.
– Правильно сделала. А все, что сотворили вы, уберегли вашу маму от дальнейших мучений.
– Нет. Я ее убила.
– Надо жить дальше.
– Как? Я не знаю, как.
«Не знает… Я же живу».
– Разве можно быть виновным в смерти близкого человека и продолжать жить?
Кровь запульсировала в Вериных висках, пульс заколотился в запястье и еще где-то, где рождается дыхание. Она не могла сделать ни единого вдоха, и только тогда ощутила, как в легкие возвращается кислород, когда до ушей долетело признание, сделанное каким-то чужим, словно и незнакомым голосом:
– Я – продолжаю.
Слезы перестают чертить на щеках мокрые дорожки. На лице пациентки путаются, торопливо наскакивают друг на друга, спешат, как муравьи, разнообразные эмоции.
Недоверие: «Что вы мне тут сказки рассказываете?» Любопытство: «Ой! Расскажите!» Страх: «Она убийца? Здесь, на расстоянии ладони от меня, убийца?» И долгожданное сочувствие и понимание: «Мы с тобой одной крови, ты и я». Сама Вера давно уже все и поняла, и прочувствовала, так что про эту самую составляющую крови знала все и могла рассказать о том, как вывести ее из организма:
– Вы кем работаете?
– Парикмахером.
– Вот и щелкайте ножницами с утра до вечера. Благо профессия востребованная, клиенты всегда найдутся. Думайте о прическах, о стилях, помогайте людям обрести себя, спасайте их от скуки однообразия.
– У меня нет желания.
Ответ ожидаемый и знакомый. Ничего нового. Все пройдено, все пережито…
– Веруня, что на ужин приготовить? Хочешь, плов твой любимый сделаю или картошечку пожарю?
– Нет. – У Веры было все: и ледяная спина, и тяжелое молчание, и застывшая на кровати неподвижная поза. Не было только одного: понимания, как ее мама, только что похоронившая дочь, а вслед за ней и не перенесшую удара мать, могла рассуждать о плове и картошке, а не лежать так, как Вера, скрючившись, съежившись, углубившись в себя, устранившись от мира. Мама, конечно, в отличие от Веры никаких запретных лекарств Наде не давала, но могла ли быть от этого легче ее потеря.
– Верочка, пойди погуляй с Костиком. Мне за ним не угнаться, шустрый стал, по горкам бегает, только держи.
И Вера шла. Садилась на качели и смотрела безучастным взглядом, как носится Костик по площадке, как заливается смехом Ксанка, ворчит на него:
