Возможно, Саша угадала бы эти мысли, если бы осталась стоять на месте, если бы хотела продолжить этот унизительный для нее разговор. Но она была уже далеко: сидела в такси в распахнутом полушубке, кисти второпях повязанного шарфа мокли на грязном резиновом коврике машины, из раскрытой сумочки рассыпалась по сиденью косметика и какие-то вечно валяющиеся в ее котомках тесемочки и лоскутки. Но она не замечала беспорядка, смотрела на себя в маленькое зеркальце, убеждалась, что лицо ее не выражает ничего, кроме смятения, и периодически повторяла водителю:
— Пожалуйста, быстрее!
А он посматривал на нее с ухмылкой, но отвечал невозмутимо:
— Снег на улице, резина летняя. В такой ситуации, мадам, лучше не спешить. Мадам так рискует не добраться по адресу.
Снег. Саша взглянула в окно: она и не заметила, как наступила зима. Пятнадцатое декабря было для нее просто числом открытия выставки, а между тем приближался Новый год, а значит, все недоделанное, незавершенное необходимо было на счастье оставить в старом. И теперь она торопилась это сделать: влетела в квартиру, сдернула с крючка в коридоре ключи — и снова вниз, в такси, опять стоять в пробках, петлять по узким улицам, не обращать внимания на взгляды водителя, прикидывающего, в своем ли уме эта странная женщина с лихорадочно блестящими глазами, которая так громко указывает дорогу:
— Здесь направо, через квартал налево. Вон там, там, за киоском, въезд. Да, правильно, насквозь через двор к забору. У ворот остановите. Нет, не доезжайте, там собаки. Все, спасибо.
— Вас подождать? — сказано с опаской, хотя предложение логичное: разве может одинокая женщина оставаться долго в этом глухом, каком-то затерянном месте на окраине Москвы?
— Нет, спасибо.
Водитель пожал плечами и уехал, пробурчав:
— Собаки ведь… Ох, бабы! Прутся невесть куда, а потом у людей волосы дыбом встают от милицейских сводок. Вот дуры! Дуры, одно слово и есть.
Он уже выехал со двора, когда абсолютно безмозглая, на его взгляд, женщина скользнула за железные ворота и присела на корточки перед умильно виляющими хвостами огромными дворнягами:
— Белка! Туман! Соскучились, бедолаги? Ну, как вы тут? Сторожите? Мои умнички! Нет, нет, в сумку не лазить. Ах, ну конечно. Какая я на самом деле глупая: явилась без колбасы! Ну-ну, не расстраивайтесь, я потом сбегаю, здесь же недалеко круглосуточный, знаете? Вам какую купить — «Одесскую» или «Краковскую»? — Саша усердно гладила громадные пушистые животы разлегшихся у ее ног в блаженной неге собак. — Вы бы, зайки, и ливерную с удовольствием съели бы, но этого я обещать не могу, подобная колбаска теперь в дефиците.
— Саша, ты, что ли? — из окошка сторожевой будки высунулся заспанный охранник.
— Я, дядь Петь.
— Чаво?
— В гараж.
— Так проходь! Нечего из моих бойцов ласковых «шариков» делать!
Саша извинилась перед «шариками», молча разведя руками, и прошла. Нащупала в сумочке ключ, достала, открыла тяжелую дверь, втянула носом воздух, пытаясь за сыростью и затхлостью различить хоть какой-нибудь отголосок знакомого, родного запаха, но ничего не почувствовала. Она шагнула внутрь гаража, включила свет. Без мотоцикла помещение казалось даже просторным. Теперь, когда единственными представителями «Ямахи» здесь остались барабаны и синтезатор, оно действительно походило на студию, как привык называть этот гараж Вовка. Саша именовала это «захолустье» репетиционной базой и упорно не соглашалась с тем, что в студии могут одновременно находиться музыкальные инструменты, мотоцикл, мешки с картошкой, канистры с бензином и главное — огромное количество без дела шатающегося народа. Когда бы она ни заходила к брату, у него на репетициях все время были какие-то люди: одни уходили, другие приходили, первые снова возвращались, заглядывали третьи, четвертые присутствовали постоянно. Саша подозревала, что не все из них были искренними поклонниками творчества ее брата, скорее, каждый знал: здесь обогреют, нальют, не дадут умереть от голода и не предложат отправляться восвояси, когда часы начнут отсчитывать новые сутки.
«Интересно, они сейчас больше скучают по Вовке или по гаражу? Или по Вовке вообще не скучают?» — подумалось Саше. Сама она тосковала по брату и ожидала, что присутствие в этом месте, где все его напоминало, окажется невыносимым, но благое намерение, подстегнувшее ее приехать сюда, видимо, переполняло и душило ее сильнее горьких воспоминаний. Она приехала не горевать и не плакать, она хотела сделать нечто важное и больше не собиралась тянуть. Методично, сантиметр за сантиметром, она начала осматривать стоявший с краю стеллаж: пролистывала каждую тетрадь, каждый песенный сборник, открывала и закрывала коробки с дисками, перекладывала с места на место какие-то отвертки, шурупы, болты и железяки неизвестного предназначения, пока не удостоверилась, что на полках того, что она искала, нет. Тогда она открыла шкаф, вывернула карманы всех висевших в нем курток и брюк (брат хранил какую-то одежду в гараже, потому что частенько оставался ночевать в своей «студии»), но опять не нашла ничего, кроме сморщенного, давно высохшего мандарина, грязного носового платка и замызганного клочка с номером какого-то телефона. Телефона! Саша почувствовала, как заколотилось сердце и тут же мгновенно вернулось к обычному ритму, как только глаза прочитали под цифрами: «Катюха». Нет, номер неизвестной Катюхи ей был ни к чему. Она искала другой телефон. Конечно, вполне разумно было бы предположить, что номер этот навсегда остался в расплющенном во время аварии мобильнике брата, но ведь она сама отдавала ему листок с накорябанными цифрами, и пусть призрачный, но все же был шанс на то, что он сохранился. В тех немногих коробках, что перевезла она с его съемной квартиры, не обнаружилось ни записных книжек, ни каких-либо других намеков на существование этой бумажки. Она знала: единственный способ найти ее — обыскать гараж. Она ни за что не стала бы заниматься подобными поисками среди Ириных вещей. Это не удалось бы сделать не то что по прошествии нескольких месяцев, но и спустя всего пару минут. У Иры все было организовано и понятно: номера телефонов должны храниться в записных книжках или в мобильниках, а не на разбросанных повсюду бумажных клочках. Если и случалось сестре второпях начеркать какой-нибудь номер не там, где положено, оплошность сразу исправлялась, а ненужный листок мгновенно отправлялся в помойку. Вовка — другое дело. Он не любил выкидывать вещи, хранил даже откровенный хлам. Чего стоили многочисленные микросхемы и провода от давно испорченных и ушедших в утиль электроприборов, ящики с поржавевшими инструментами и куски обоев, которыми они с Лялей обклеивали свою первую собственную комнату. Эти обои возмущали Сашу больше всего.
— Они мне дороги как память, — всегда отвечал Вовка на нападки сестры.
— Было бы о чем вспоминать!
— Тебе не о чем…
— Зато у тебя полным-полно воспоминаний, а кроме них, ничего и не нажил, — обычно возмущалась Саша, намекая на Вовкино то ли благородство, то ли безрассудство: Ляля ушла к другому мужчине не только с ребенком, но и с квартирой, машиной и солидными банковскими сбережениями. Брат оставил себе только гараж со своей драгоценной «Ямахой», которую всегда именовал своим железным другом. Наверное, он не знал, что железных друзей не бывает. Друзья не подводят, а железяка… что с нее взять? — Всего и богатства-то — один мотоцикл.
